Следом за ним я вошла в дом. Дождалась, пока он снимет шляпу, верхнюю одежду, помоет руки и, вооружившись перочинным ножом, усядется за стол. Только после этого подала конверт.

— Имя отправителя не указано… — недовольно пробормотал он. — Но пришло из Америки. Из этого Содома и Гоморры, где понятия не имеют об истинном благочестии. Надо будет дважды помыть руки с мылом после прочтения.

Отец нахмурился. Он экономил на всем, даже на мыле. Так что необходимость дважды помыть руки вызвала у него новый приступ недовольства.

Не то чтобы мы жили бедно, тем более не голодали. Ему платили достаточно в приходе, да и миряне часто подносили подарки. Больше продуктами и лишь иногда деньгами. Но бережливость отца за последние годы стала запредельной. Скупой и вечно хмурый, он жалел тратиться даже на самое необходимое, экономил на всем.

Отец пробежался глазами по строчкам, и его кустистые брови удивлённо взлетели. Отец прочёл письмо трижды, а после потребовал лупу.

— Конечно, отец!..

Я метнулась к серванту со скоростью лесной лани. Отыскала лупу, подала отцу и заглянула ему за плечо, пытаясь разобрать хоть что-то в небрежно выведенных на белом листе строчках

Отец заметил.

— Любопытство — страшный грех! — воскликнул он.

Я вся инстинктивно сжалась, ожидая пощечины и полной ярости отповеди. Но отец был слишком занят письмом и словно забыл о моем промахе.

Такого с ним ещё никогда не случалось. По крайней мере, на моей памяти.

— Подумать только, этот паскудник хочет в жены твою сестру! — возмутился отец, ткнув узловатым пальцем в письмо. — Собирается забрать её в Штаты. И платит за это… — он снова посмотрел на письмо через лупу и перекрестился. — Господи, помилуй… Это ж и крышу починить можно, и водопровод и… Инструменты для мастерской! Это же я все-все смогу…

Возведя глаза к потолку, он долго шевелил губами, видимо, подсчитывая, что ещё сможет приобрести на вырученные за дочь деньги. А ведь прежде он не считал нас с сестрой ценностью. Напротив, всегда говорил, что мы обуза и лишние рты в семье.

— Кто "он"? — спросила я, забыв о правиле не начинать разговор первой.

По мнению моего отца, женщине отведена исключительно подчиненная роль — в доме, в семье, в обществе.

Я не ждала, что отец ответит. Но он это сделал, видимо, в порыве чувств:

— Михаил Родин, этот выродок тётки Глафиры, будь земля ей пухом. Только сынок её сменил не только страну, но и фамилию. Теперь он Михаил Девил, долбаный сукин сын! Ведь знает, знает, на что давить… Какое искушение. Просто-таки дьявольское…

Отец посмотрел на меня так внимательно, словно видел впервые в жизни.

А я едва не упала в обморок, услышав знакомое имя…

Миша… Жив и поселился в Штатах?

Хочет жениться на моей сестре?!

На несколько минут, показавшихся вечностью, я потеряла дар речи и связь с реальностью. Память услужливо перенесла меня в прошлое, которое, к несчастью, нельзя назвать безоблачным. Измученная мать, вечно недовольный отец, обязанности по дому, огород, скотный двор. Времени на игры у меня не оставалась, да и кукол не было: отец считал подобные траты грешным расточительством. Но вот наступил сентябрь, и я пошла в школу. Тогда все вдруг изменилось, и в мою унылую жизнь заглянуло солнце.

За длинную русую косу или голубые глаза, казавшиеся особенно огромными на худеньком личике, меня выбрали для ответственной роли. Я должна была дать первый звонок, сидя на плече старшеклассника. Михаил был грозой всех мальчишек и несбыточной мечтой девчонок. Высокий, статный, подтянутый, с лицом аристократа, словно сошедшего с обложки дамского романа. В деревне говаривали, будто его прапрабабку водили к помещику, имевшему французские корни. Вот, мол, от кого Мишка унаследовал такие породистые черты лица.

Кроме внешности Михаилу достался живой ум, чувство юмора и доброта, так редко присущая красивым и успешным. Из всех прелестниц школы он выбрал Катерину, натуральную блондинку с золотисто-карими глазами. Моя сестра Лиза была её лучшей подругой. Часто она прикрывала эту сладкую парочку, говоря, будто она и Катерина делают уроки вместе. А если девочка уходила в дом к отцу Ираклию, значит, можно было не переживать за её нравственность. О его суровости и нетерпимости к разного рода порокам ходили легенды.

Лизка никогда не боялась отца, даже когда была маленькой. И меня защищала. Даже следы от бляшки ремня и стертые о горох колени не были для неё преградой.

Михаил никогда не входил в наш дом, но я часто видела его издали. Почти всегда рядом с Катериной. И втайне даже от себя самой мечтала, чтобы на меня он смотрел такими влюблённым глазами. Ловил каждое моё слово и дарил букеты полевых цветов.

Но вот пришло первое сентября, и я, краснея и бледнея, уселась ему на плечо. Это были самые незабываемые, волнующие ощущения из всех, что мне пришлось пережить за свою недолгую жизнь. Кажется, даже сейчас моя пятая точка, привыкшая к порке отца, все ещё помнит тепло Мишкиного тела и крепость его плеча. Я и сейчас вешу не много, а тогда и вовсе казалась невесомой. По крайней мере, для Мишки.

— Ну, ты и перышко, Машка! — смеясь, сказал он. И, подбросив меня вверх, легко поймал.

Тогда он впервые назвал меня по имени. И назвал перышком.

Он был моей первой детской любовью. Единственной. Больше ни к кому я не испытывала подобной тяги. Обмирала, оказываясь рядом. Ловила каждый взгляд, каждый вздох, буквально заглядывал в рот.

Но он не замечал меня, а видел только Катерину. Он были неразлучны.

До тех пор, пока не случилось страшное.

В тот день ребята ходили купаться. Стояло жаркое лето, были каникулы, и все дети, кроме нас с Лизой, наслаждались отдыхом и покоем.

Не знаю, что произошло, но Миша и Катерина поссорились — наверное, впервые в жизни. Всё ребята видели это. Михаил ушёл прогуляться, а Катерина осталась. Но не прошло и часа, как и она пошла домой. Одна.

Больше её никто не видел.

Милиция облазила весь лес, дно реки прощупали баграми. Даже водолазы приезжали. И важный следователь из городского участка.

А Катерину не нашли.

Мишку многие посчитали виновником её исчезновения, а некоторые ― и убийцей. Обезумевшие родители Катерины требовали немедленно осудить Мишку, заставить признаться в том, что он сделал с Катериной. Они надеялись хотя бы найти и оплакать её тело…

Спустя месяц бесплодных поисков сгорел дом, в котором жили Михаил и его мать. Глафира надышалась угарного газа и умерла в больнице. Сын остался жив, но покинул поселок.

Все то время, пока шли разбирательства, нам с Лизой было запрещено выходить из дома. Но сестра иногда получала записки от одноклассников и подруг.

— Мишкин дом не сам сгорел, его подожгли, — сообщила мне Лиза однажды. — И мне кажется, это сделали родители Катерины. Они всегда ненавидели Мишку, он был слишком бедным и бесперспективным женихом для их дочки.

— Думаешь, он виноват? — робко просила я.

Сестра покачала головой.

— Они тогда действительно поругались, и очень сильно, — призналась она после некоторых раздумий. — Катерина хотела порвать с ним. Мишка злился. Он буквально рвал и метал… Но убить?! Нет, не думаю, что он бы на это решился. Он слишком любил Катерину.

Родители Катерины тоже уехали, страсти улеглись, и все стали жить как прежде. Но только не я. Втайне все еще надеялась, что Мишка сам разыскал Катерину, женился на ней, и они зажили долго и счастливо, совсем как в сказке. Думая так, я радовалась за них. И немного завидовала. Не зная правды, я придумала свою историю со счастливым концом.

Мысли о Михаиле не покидали меня. Я думала о нем чаще, чем сама бы того хотела. Множество раз представляла себя на месте Катерины. Мечтала, чтобы меня он увёз подальше от родного отца, с каждым годом становившимся все большим тираном и деспотом.

И вот Михаил объявился. Ворвался в мою жизнь, когда я уже перестала надеяться. И сердце моё громко стучало о грудную клетку, словно запертая в коробке птичка.