С тех пор прошло много лет. Но Николай так и не перестал бледнеть в минуты опасности. Правда, потом уже бледность никогда не проступала на его лице столь явно, как в детстве, хотя заметить ее все равно было легко…
И сейчас Николай знал, что, увидев джип, в секунды стал совершенно бледен лицом и, зеркало заднего вида, в которое он взглянул, это подтвердило. Нет, он не будет торопиться. Ничего, его подождут. У него еще есть пять минут. Он откинулся на спинку сиденья и прикрыл глаза. Прислушался к себе. Нет, страха он чувствовал – была лишь какая-то давящая неудовлетворенность, возникавшая в нем всегда, если ему приходилось что-то делать не по своей воле. Это походило на тоску, и еще – вызывало протест, возмущение и негодование. «Спокойно, спокойно», – говорил он себе, сидя с закрытыми глазами. В минуты, подобные этой, он иногда с ужасом осознавал, что будь у него под рукой оружие, он смог бы его использовать не раздумывая. Смог! Еще как бы смог! И такого бы наворочал! «Спонтанно возникший умысел! Состояние аффекта!», – сказали бы потом адвокаты. Кто знает, кто знает! Состояние аффекта… Вся его жизнь в последние годы – сплошное состояние аффекта! Достали уже! И Николай снова и снова повторял как заклинание: «Спокойно, спокойно. Все нормально, все нормально, все так живут, все под колпаком. Все к лучшему. Все – временно. И это пройдет. Спокойно, спокойно».
…Примерно с год назад он упросил Махурина продать ему револьвер системы Нагана и к нему две пачки патронов. Махурин долго не хотел продавать револьвер, но потом сдался. Друг все-таки… А револьверчик-то был не простой, а приспособленный для бесшумной стрельбы. Махурин, отдавая ему оружие, сказал тогда, что сейчас такая игрушка – наган с приспособлением для бесшумной стрельбы – большая редкость, и пояснил, что именно такие револьверы использовались диверсантами – немецкими – из СС, и советскими – из НКВД. И еще зачем-то Махурин отдал ему одну пачку особых патронов: в них были пули, изготовленные только из свинца. Такие пули, объяснил Махурин, попадая в цель, полностью деформируются, и по ним невозможно даже установить из какого оружия стреляли, и, следовательно, «ствол», стреляющий такими пулями и не выбрасывающий гильзы, вообще невозможно идентифицировать, а значит, его можно использовать многократно, – пока самого хозяина не возьмут с ним в кармане… Николай тогда спросил Махурина, зачем, мол, он ему это объясняет? А тот, усмехнувшись и смерив его взглядом с ног до головы, сказал, что так, мол, на всякий случай, в жизни никакое знание не бывает лишним… Какое-то время Николай возил револьвер с собой: холод его металла успокаивал нервы, давал уверенность… Но потом, когда однажды в городе его автомобиль, его несчастный «Москвич», на скользкой дороге подрезали бандиты на БМВ, и Николай, чтобы избежать столкновения, вынужден был выехать на тротуар, где едва-едва не наехал девочку-подростка, он перестал возить с собой махуринскую игрушку. Тогда он с трудом удержался от того, чтобы не догнать медленно уезжающих прочь бандитов и не расстрелять их прямо там, где нагонит. Он знал, что на этой БМВ – «Боевой Машине Воров» – обычно раскатывали три бандита из бригады, входившей в мамонтовскую группировку и состоявшей, по словам Махурина, из молодых «отмороженных» пацанов, готовых лить чужую кровь, словно воду. С одним из них, он даже как-то знакомился. Девушка, систематически устанавливавшая Николаю в магазине программное обеспечение, как-то именно на этой БМВ приезжала к нему в офис с молодым человеком и представила его Николаю как своего брата.
После того случая Николай отвез револьвер в гараж, и оставил его тайнике… От греха…
Что удерживает человека от необдуманных, а равно и от обдуманных поступков, противоречащих десяти правилам – заповедям, однажды провозглашенным и навсегда оставшимся в памяти человечества? Законы? Религия? Страх Божий? Или совесть? А может, стыд?
Законы? Законы никогда не препятствовали совершению преступлений. Ни в одном обществе не препятствовали. Закон, как мера должного поведения, не равен, да и никогда не может быть равен своеволию человека. Своеволие всегда значительнее, всегда больше человеческого закона. Своеволие – оно от Бога, закон – от людей… Закон – всегда и всего лишь – мера человеческого своеволия, мера, выраженная государством в штрафах, арестах, годах лишения свободы… Закон государства – не преграда преступлению, потому что он вне человека…
А религии? Может, они удерживают человека от преступлений? Религии… Разве тысячелетия существующие религии сделали человека законопослушным, и преступления исчезли? Нет!
Так что же – может, тогда страх Божий? То есть понимание человеком неизбежности наказания Божьего за греховность совершаемого им преступного деяния? Разве не известно человеку, что ему придется ответить там, за пределом жизни, за совершенное им зло? Известно! И разве вера в это – даже в периоды всепроникающего господства религии! – могла удержать человека от совершения зла? Нет!
Тогда, может, совесть, как совместное знание человечества о том, что есть добро, а что зло, удерживало и удерживает человека от совершения зла? То, что такое знание есть, – это бесспорно! Почему и как оно возникло – это другой вопрос. И человек – всякий человек, вопреки разглагольствованиям о некой его внутренней слепоте, всегда знает, что есть добро, а что зло. Потому что он – человек. И, обладая этим знанием, он все равно совершает преступление! Почему?! Может, потому, что он – человек?! Только невменяемые находятся по ту сторону добра и зла. Но среди преступивших закон слишком мало невменяемых, чтобы можно было утверждать, будто совершившие преступление не различают добро и зло. Различают, будьте покойны, еще как различают. Так удерживает ли знание добра и зла от совершения преступления? Останавливает ли? Нет!
А стыд? Может быть, стыд удерживает человека от совершения зла? Стыд – самая рефлексирующая человеческая эмоция, самая тайная, но по злой иронии человеческой природы именно она в наибольшей степени опосредуется принятыми в обществе ценностями… Способен ли человек, задумавший лихо и обладающий знанием о том, что добро, а что – зло, устыдиться своих побуждений и желаний и отказаться от их исполнения? Способен?! Вы утверждаете? Так не пора ли тогда провозгласить, что отныне лихие замыслы не будут больше материализовываться и, следовательно, преступление исчезнет? Что, пора это провозгласить? Да неужели? И вы всерьез готовы поручиться за человека? Готовы? Ах, как хорошо! Замечательно! А готовы ли вы предстать перед судом человеческим, сиюминутным, за первое же преступление, совершенное человеком после вашего поручительства за него? Не готовы… Ну что же, если мы честны, то с горечью должны сказать: нет, еще не настала пора ручаться за человека… Не наступило еще такое время. Да и наступит ли? Так какой же вывод? Выходит, что и стыд не останавливает человека, задумавшего совершить злое дело?
Тогда что заставляет человека отказаться от злого умысла?
Может, простое отсутствие средств для его воплощения? Шутка, конечно… Хотя и похожая на правду…
…Николай посмотрел на наручные часы: не пора ли идти к хозяевам жизни? А то он слишком зарассуждался на вечные и потому бесплодные темы… Есть предел злу или нет его… Пусть философы думают… Он откинулся в кресле своего автомобиля и зажмурился – крепко-крепко… Как он же ненавидел сейчас и бандитов, неизвестно зачем приехавших к нему в магазин, и тех, кто допустил существование бандитов и сделал возможным их приезд к нему, и себя самого, вынужденного к ним идти!… Но эта ненависть была слишком рациональной, чтобы могла туманить голову и волновать кровь: он был спокоен, почти спокоен…
Он вошел в магазин, как обычный покупатель – через центральный вход. Отметил, что покупателей немного – это были пожилые женщины – и через винно-водочный отдел прошел в подсобные помещения, где находился его кабинет. Ни в торговом зале, ни здесь он не увидел молодых людей соответствующей наружности, определенно свидетельствовавшей о принадлежности к бандитам. Странно! Неужели интуиция его подвела? Но чей же тогда джип перед магазином? «Наверное, это какая-то старушка присвистела на том джипе. За «Кока-Колой», – усмехнулся Николай, подходя к двери своего кабинета. Он знал, что эти где-то здесь, он чувствовал их присутствие и исходящую от них опасность, как собака чует опасную близость своего серого сородича. И когда он вставил ключ в дверной замок, дверь под легким нажимом его руки неожиданно отворилась! Он увидел их. Они сидели в его кабинете. «Ах, вот оно что! Так, спокойно, – приказал себе Николай, чувствуя, как в груди нарастает возмущение. Их было четверо. Три бандита сидели рядом друг с другом на его диване. На них было все черное: кожаные куртки, рубашки, брюки, черная обувь. Николаю даже показалось, что и в глазах у них светятся одинаковые черные огоньки… Они были молоды, четвертый постарше. Он сидел за столом, в его кресле, и улыбался. На нем была светло– бежевая куртка из тончайшей замши и кремовая рубашка. «Главный»,– подумал про него Николай. Светло-русые волосы, уложенные на прямой пробор, настороженно-враждебный взгляд голубых глаз. В кабинете по– хозяйски накурено.
