Посидев несколько минут на своем рабочем месте в состоянии ступора, он поднялся, по-стариковски медленно, добрел до платяного шкафа, оделся и, ни с кем не простившись, ушел, аккуратно прикрыв за собою дверь. В проходной он взял у вахтера-вохровца пропуск и вышел на маленькую предзаводскую площадь, зажатую между двумя заводскими корпусами и зданием проходной, соединявших эти корпуса. Огляделся. Вокруг было темно. Только памятник вождю мирового пролетариата, стоявший в центре площади, подсвечивался с четырех сторон скрытыми в его ограде фонарями. Такое освещение делало скульптуру громадной, и казалось, что она светится сама собой, а все вокруг накрыто огромным черным непроницаемым колпаком. Пройдя через площадь, Николай оглянулся: фигура Ильича освещала собой пространство вокруг…

В последние дни, уже не первый раз, выходя из проходной, Николай ловил себя на том, что стоило ему только взглянуть на памятник вождю, как он поневоле начинал думать о том, что пока была великая страна, созданная этим, как теперь утверждают демократические средства массовой информации, страшным человеком, ему, инженеру-оборонщику Таврогину, жилось хорошо, жилось намного лучше, чем сейчас, когда главным символом разваливающейся второстепенной державы является постоянно полупьяный великан с тремя пальцами на левой руке и неизменной пренебрежительной ухмылкой на холеном лице. Тогда, в той великой стране, ему, простому инженеру, вовремя платили зарплату и, надо сказать, неплохую. И пусть тогда на полученные деньги свободно можно было купить хлеб, рыбные консервы, молоко с кефиром, болгарские соки да какие-нибудь сладости местных производителей, – никто не бедствовал, как сейчас, а при желании всегда можно было заполнить холодильник и другими продуктами. Пусть втридорога, но на колхозном рынке всегда можно было купить мясо и домашнюю птицу, масло и сыр, и нормальные, не гнилые, как в магазинах, овощи и фрукты, торты и конфеты, – словом, можно было и необходимое купить, и что-нибудь вкусненькое. Ну и была, наконец, электричка «Приокск – Москва», про которую в народе говорили: «длинная, зеленая и пахнет колбасой…». В общем, были бы деньги, и все можно было «достать» или купить втридорога… А теперь… теперь полки магазинов ломятся от самых разных продуктов, но того, на что их можно бы обменять, – денег, – у него, как и прочего рабочего люда, просто нет. Вот и сегодня, в очередной раз, народ, что называется, обнесли: деньги, заработную плату, эквивалент труда, опять не отдали. «Денег нет!» – говорят всем в день аванса и получки… Денег нет… Денег нет для них, для трудяг, а так, чтобы их вообще не было, так не бывает. Денег всегда нет для кого-то, но не вообще…

Объяснив таким образом наболевший вопрос с деньгами и шагая к остановке, Николай, представил, какие сцены ему – опять пришедшему в день зарплаты без денег – устроит дома супруга… Он попытался было вообще ни о чем не думать, но оказалось, что это невозможно. Тогда он стал просто гнать от себя мысли о зарплате и о доме, но оказалось, что и это сделать непросто. После нескольких неудавшихся попыток пришла мысль о выпивке, но она тут же была изгнана вопросами «на что?» и «что это изменит?» и пониманием, что потом, после, станет еще хуже… Человеку нормальному водка только создает дополнительные проблемы, но никогда не решает имеющиеся… Таврогин посмотрел в ночное небо: тьма, плотная черная тьма висела так низко, что он неожиданно подумал, что если подняться сейчас на крышу пятиэтажного дома, то можно легко раздвинуть эту тьму руками, – словно полог на входе в шатер. От этой глупой, непонятно откуда взявшейся детской мысли, от неожиданности ее появления Таврогин даже остановился. «Как же так? Как вообще могла наступить такая жизнь? Вокруг только тьма. Никакого просвета. Тьма сегодня, тьма завтра… И чего они вообще добиваются, эти уроды, называющие наступившую тьму свободой?», – спросил себя Таврогин. И с этим вопросом в нем незаметно сработала спасительная защита от мыслей о деньгах, о хлебе насущном, о доме, упреков супруги – вместо них пришли мысли об отвлеченном: о том, почему вообще все так случилось? Знал ли Таврогин или нет, что размышления на отвлеченные темы – лучшее средство отстранения от действительности, в которой его ждали упреки, слезы, крики супруги, скандал на грани нервного срыва, но он стал думать об отвлеченном – о том, как случилось, что исчезла великая страна, почему вместе со свободой пришла нищета, почему у власти оказались нравственные уроды, не помнящие своего происхождения. Его мысли перескакивали с одного на другое, но в целом они были об одном – о жизни в целом и почему все так получилось… Почему нищенское существование начальники-правители называют свободой, почему не платят деньги за работу, сносят памятники… Кто им вообще это позволил? Он снова вспомнил о снесенном и потом возвращенном на место памятнике Ленину, и вдруг отчетливо понял, что если нынешние хозяева жизни сносят памятники, то живым людям при них уж точно несдобровать…

Он шел к своей остановке, с которой поедет домой, и, как ни старался думать о вещах общих и посторонних, но с каждым шагом его отвлеченные размышления, вызванные памятником Ленину, настойчиво перебивались мыслями о доме, о встрече с женой, и с каждой такой мыслью, у него все больше портилось настроение, а маленький, совсем крохотный огонек тревоги, никогда не затухавший, наверное, весь последний год его жизни, разгорался все сильнее… И сейчас, если чего-то и не хотелось ему больше всего на свете, так это идти домой, где он предстанет перед очами своей супруги… Сегодня же день зарплаты, – день, который жены помнят так же хорошо, как и день свадьбы… День зарплаты, которую снова не выдали… Последний раз он держал в руках «кровно заработанные» пять месяцев назад, половина из которых сразу ушла на погашение долгов, взятых им под зарплату… Подумав, что сейчас ему снова придется предстать перед супругой с пустыми карманами, он с тоской огляделся по сторонам, словно искал, что могло бы воспрепятствовать его приходу домой… И вновь он подумал, что неплохо бы выпить, чтобы хоть как-то снять напряжение, а еще лучше – напиться до «синего дыму», чтобы было, что называется, «все равно» и чтобы на вопросы супруги о деньгах можно было, заикаясь и с трудом шевеля языком, говорить: «Деньги? К-к-какие и…щё д-деньги? У м-м-меня их-х-х… х-нет… Не д-д-дали, с-с-суки…». Но дома был Димка, его сын, с которым они были большими друзьями и который, как казалось Николаю, понимал его… У каждого должен быть хоть один человек, который понимает его… Во всяком случае, когда Николай, видя, как Димка смотрит в магазине на какую-нибудь игрушку, говорил ему, что, мол, прости, брат, нет у меня пока денег, чтобы ее купить, Димка смотрел на него грустными глазами и с какой-то особой детской мудростью, но совсем по-взрослому, говорил: «Да ладно, у меня другие игрушки есть…». Видеть эту грусть в глазах сына Николаю с каждым месяцем, с каждой неделей и с каждым днем становилось все горше и невыносимей…

И совсем другое – его супруга: красивая, властная и, вроде бы, умная женщина, она не обладала и малой толикой сыновней мудрости… Ей не было никакого дела до причин, по которым ее муж не приносит домой деньги в дни аванса и получки. Она их требовала, называла его тряпкой, лохом и размазней, и уже полгода спала в другой комнате, а последние полтора-два месяца, все чаще ночевала, по ее словам, у какой-то своей старой подруги. Николай переживал, но, чтобы избежать скандала в присутствии сына, никогда не задавал ей «лишних» вопросов… Зачем, если и так было уже понятно, что Храм, в котором хранилось их взаимное чувство, давно опустел… И опустел из-за банальной причины: он не мог заработать деньги для семьи… Работа, за которую раньше ему платили очень хорошие деньги, видимо, стала никому не нужна, потому что теперь за нее платили, во-первых, гроши, а, во-вторых, от случая к случаю… Никакие доводы его супруга не воспринимала как оправдательные…

Вот и сегодня, в день зарплаты, у него тоже не было денег… Совсем не было. Это означало, что он сегодня снова будет тряпкой и лохом, а может и кем-нибудь еще – в зависимости от того, кем представит его фантазия супруги…