Мечтаю контролировать свои эмоции, но пока мне это не удается.

Тут появилась Демина, и разговор прервался. Анжелка успела кое-что услышать. Но мне плевать. Пусть знают, как я к ним отношусь.

До меня долетел издевательский смех:

– Я ей сказала: «Последний раз предупреждаю…».

Щеки мои пылали. Я не сразу сумела попасть в рукава своей старенькой куртки. Уже осенью она была мне тесновата, а теперь и вовсе запястья торчат… К обиде примешивалась ненависть в такой степени, на какую прежде я не считала себя способной.

«Пусть Барыгина сильней меня, – думала я, терзая свой замок и хлястики. – Пусть она одолеет меня физически. Но духовно я ей никогда не подчинюсь. Пусть воображает себя хоть королевой мира, у нее не будет подданным один человек на земном шаре – я!».

Нисколько не пугала меня возможность драки. Схлестнуться с Ларкой я была готова. Так бы и вмазала в ее наглую физиономию!.. Только чтобы один на один. Если их будет много против меня одной – тут уж я не выдержу и обязательно разревусь. А больше всего на свете боюсь я дать им повод думать, будто они что-то для меня значат.

Барыгина, со своей стороны, всячески старается показать, что не считает меня за человека. Но я уверена: и я что-то для нее значу. Иначе бы она так меня не преследовала…

Делая вид, что завожу ручные часы, я отошла в сторону от школьных ступеней и укрылась за толстым стволом дерева. Там уже стояла Ершова, пытаясь раскурить свой жалкий бычок. Мы обе прятались от ветра и недобрых глаз.

Тощие спичечки в грязных Зойкиных пальцах все время ломались, и Ершова с досадой чертыхалась.

– Слышь, постой так, – сказала она. – А то задувает… У тебя жвачки нету?

– Нет, – ответила я.

По ступеням неторопливо сошла Барыгина в своих сапожках из натуральной кожи. Трофимова семенила справа, несла ее и свою сменку. Удальцова пристроилась слева, щебетала на всю улицу и льстиво смеялась. Зайчиков на ходу отпускал кому-то щелбаны… Главные шакалы расползлись. Я выждала минуту. Можно идти.

Но тут появился Кирилл Романов.

Я нелепо дернулась на месте. Кир. Мальчик в рыцарском плаще… Он застегивал самую обыкновенную черную куртку, но это не имело значения – все равно он был в плаще. Простой жест, каким он заслонил глаза от солнца, для меня был исполнен безыскусного благородства. Кир, Кир! Радость моя единственная…

У калитки мы слегка коснулись плечами. Он взглянул на меня рассеянно-ласково:

– До понедельника?

– Ага… до понедельника.

И мы разошлись в разные стороны.

Домой я всегда ходила в одиночестве, стараясь пропустить вперед Барыгину и ее шакалят. Обычное средство защиты, вроде приемов самбо (которыми, увы, я не владею). Но сегодня это вдруг показалось мне унизительным. Я шла и думала: из кожи вон вылезу, но докажу – Инге, родне, себе самой! – что я не пропащий человек. После чего смогу покинуть Петровку с гордо поднятой головой. Мне здесь всё опротивело. Я завизжу, если вновь услышу «малый» вместо «парня» или увижу ряды черного хлеба вместо белого…

Всё здесь черное, черное, черное.

Но даже здесь апрель – это апрель. Даже эта убогая весна радует душу. Наконец растаял снег… Теперь при слове «снег» мне всегда будет вспоминаться обрыв над Окой и грязно-белая трясина, в которой я увязла. И мой отчаянный вопль: «Кир, помоги мне! Помоги мне, Кир!..». Вопль был во сне, трясина – наяву.

Соня?.. Мое отношение к ней определить трудно. Но, во всяком случае, это не дружба. Линючева мне не более близка, чем случайная попутчица в автобусе. Мы сошлись, потому что несколько месяцев сидели за одной партой, и потом она единственная от меня не отвернулась. Нас связывает многое, и в то же время – ничего. Вскоре я расстанусь с ней, но это не причиняет мне никакой боли.

Совсем другое дело – Яна.

Всегда Яна.

А теперь еще и Кир…

Я часто вспоминаю свою прошлую жизнь. Детские обиды и радости, двор в цветущих вишнях, старенькую пятиэтажку, рыбок в аквариуме… Как много было хорошего, и как я была слепа! Теперь все кануло в Лету, а я стою одна на пустынном перекрестке – на этой бесконечной улице Металлистов – и маюсь: куда завернуть? Временами мне хочется плакать, но особой тоски по родным я не испытываю. Я приглушила все свои чувства, чтобы выжить…

Вдали мелькали яркие куртки шакалят, ветер доносил беспечный смех. Я прямо спросила себя: «Я боюсь?». И во мне ожила гордость. Какое право они имеют пробуждать во мне страх?! «Нет, – сказала я себе, – этого не будет. Отныне я никого не боюсь». Я ускорила шаг, почти побежала, и теперь уже страстно желала застать всю компанию.

Но двор был пуст.

Возможно, после этого учебного года я действительно утрачу чувство страха, ибо устала бояться изо дня в день. Хорошо это или плохо, когда в человеке нет страха?..

Август 1992 г.

Алексин

Старинные ходики над моей головой пробили два часа по полуночи. Я натянула одеяло.

В первый вечер тетя Римма любезно поинтересовалась, не помешают ли мне часы с кукушкой. Я ответила: «Нет» – и с дороги уснула без проблем. Но вот уже пятая ночь в этом доме, и тетку больше не интересуют мои спальные удобства. Я лежу на раскладном кресле, каждые полчаса вздрагиваю от неизбежного «ку-ку» и слушаю сонное дыхание Алины. Как смогла она уснуть после всего, что было?.. И однако же, она спит на своем диванчике у окна. Она спит – утомленная выпитым вином, хохотом и суетой… и криками «шлюха» и «алкашка», которыми наградила ее родная мать. Она спит, ибо для нее эти крики привычны, как застарелая зубная боль. Ничего в ее жизни не изменилось (на что она, может быть, втайне надеялась). А в моей жизни изменилось все.

Впервые за тринадцать лет я мучаюсь бессонницей.

Наверное, это означает, что я выросла. Дети с бессонницей не знакомы. Что бы ни случалось в моей жизни прежде, какие бы издевки дворовой компании ни довелось перенести, как бы ни огорчали ссоры с Яной, как бы ни трясло от домашних скандалов – наступал положенный час и природа брала свое: я засыпала. Но детство кончилось – там, на грозненском перроне, наводненном бородачами с автоматами в руках. И здесь – когда уехала мама…

Мы обнялись на пороге, и она сказала: «Перемелется – мука будет». И велела слушаться взрослых. Последнее – специально для тети Риммы, которая стояла рядом. А маме хотелось сказать другое – я видела по глазам: как страшно ей оставлять девочку-подростка одну в чужом доме на положении бедной родственницы. Кто принесет мне утром стакан молока? Кто побудет со мной, когда я болею? (А я так часто простужаюсь). Кто осушит мои слезы, выслушает мои стихи – и просто выслушает?.. Уж конечно, не эта женщина с таким странным именем и таким резким голосом, которая торопится прервать наше прощанье: «Борька уж заждался, хватит нежничать, в последний р-раз, что ль, видитесь?». И в глазах мамы: «Возможно, и в последний. Кто теперь поручится?..». Она целует меня и подхватывает сумку. И я говорю ей: «Все будет хорошо, все будет хорошо…».

Мы прибыли в Алексин ветреным солнечным днем. Еще с автобуса меня поразило, что городок раскидан среди леса. Иногда сквозь него проглядывали дачи, но большей частью это был самый настоящий лес. Сколько же здесь берез! В Грозном я видела их только на картинках. Белоствольные красавицы – символ моей новой жизни… Я как-то выпустила из виду, что уже не раз любовалась березами, когда гостила у сестер. В ту пору «белоствольные красавицы» не представляли для меня особого интереса. Но сейчас, взвинченная переменами, я ощущала сентиментальный восторг. Разве не об этом мечтала я с тех пор, как уехала Яна? Разве не писала я в своей зеленой тетрадке: «Хочу жить в России! Я россиянка!..». И вот моя мечта сбылась.

Только как-то странно.

Поселок Петровский выглядел самой настоящей деревней, в которой кое-где по недоразумению воткнули многоэтажные дома. Я сама выросла в подобном районе, но сейчас ощущала смутное разочарование. В мечтах все казалось значительным и сияющим, на деле обернулось обыденным, если не сказать – убогим. Неужели это сюда я так рвалась?..