Несмотря на всю сложность наших отношений, поползли слухи, что у меня есть «жених», и Соня не преминула похвалить, в простодушии своем не замечая, сколь явно выдает свое удивление. Замухрышка из Чечни подцепила самого красивого малого в классе!..

– Лялька говорит, он здорово разозлился, когда ты второй раз его кинула. Но это ничего – сильней втюрится.

Я совсем не была в этом уверена. Но Сонькин опыт в амурных делах куда богаче моего…

– А как твой жених из Калуги?

Линючева расцвела и подробнейшим образом расписала мне свое последнее свидание. Жених у Соньки был совсем взрослый – семнадцать лет, и это служило предметом ее особой гордости. «Но я ему глупостей не позволяю – ни-ни!..». Через год жениха должны были забрать в армию, и Соня призналась мне в своих тайных терзаниях: должна ли она на проводах все-таки позволить ему «глупости» в залог своей любви и верности?..

Что я могла ей посоветовать? Я была воспитана в убеждении, что это следует позволять только после свадьбы, а ни про какие «залоги» и не слышала. Сонька задумчиво покивала. У меня возникло стойкое ощущение, что именно в тот момент она окончательно решила «позволить».

– Я новую помаду купила, жемчужно-розовую, губы просто сияют. Леха смотрел-смотрел, потом этак прищурился и говорит: «Она тебе совсем не идет».

– Вот гад! – от души посочувствовала я.

– Конечно, я охнула и скорей ее стерла…

Сонька сделала эффектную паузу.

– Ну и что?

– Взасос!.. – Линючева победно глянула на меня.

Я посмеялась, хотя в душе скреблась зависть. Смогу ли я когда-нибудь быть хоть вполовину такой раскованной, как это дитя Петровки?.. Я была настолько в себе не уверена, что вполне разделяла Сонькино удивление: что же влечет ко мне такого парня, как Стас? Ему бы гораздо больше подошла Демина или Удальцова… Да любая из одноклассниц составила бы с ним яркую пару. Единственное, что может заинтересовать его во мне, – жажда экзотики: «Я целовал дикарку в бусах и перьях».

– Как бы Барыгина вам не помешала, – озабоченно сказала Соня.

– Ларка? Разве она влюблена в Колесникова?

Соня фыркнула.

– Барыгина влюблена в единственного человека – в себя. Зайчиков может сколько угодно заблуждаться на этот счет… Зато она умеет ненавидеть. У нее зуб на тебя после спора про чеченов. Я слышала, как она сказала Стасу: «Получше найти не смог?». Он промолчал. А сегодня на перемене – зачем бы ей при всех высмеивать твою косу?..

Я вспомнила, как ужалила меня ее ядовитая реплика: «Хорошая у тебя, Ань, коса – у мой бабушки была такая же».

– Не собираюсь я стричься Барыгиной в угоду.

– И правильно, коса тебе очень даже идет! Но если Ларка внушит Стасу, что ты уродина, он на тебя и не взглянет. Все мальчишки ее слушаются.

Ну и пусть. Подумаешь, «жених». Не жених мне нужен, а мама!..

Почему-то вспомнилось, как в четверг мы с Соней и ее дедом ходили на станцию – встречать ее мать из Калуги. Но она не приехала, и на обратном пути мы молчали. Дед ворчал себе под нос про «хахаля, который дороже дочери», Соня делала вид, что не слышит…

И еще я вспомнила, как вчера искала Машку. Друзья тети Риммы переехали в другой город и оставили нам свою кошку. Она шипела на Мими, забивалась под диван и так жалобно мяукала, что я желала ее бывшим хозяевам бессонных ночей в новой квартире. А вчера она проскользнула в открытую дверь и растворилась в холодных сумерках.

Не было сомнений, что Машка – существо добрейшее, изнеженное, домашнее до кончиков своих спрятанных в подушечки коготков – на улице не имеет ни единого шанса выжить. Тетя Римма разволновалась (животных она любит больше, чем людей) и отрядила меня на поиски. И как же ярко воскресило это в памяти события двухлетней давности, когда я, раздираемая горем, кричала в густую грозненскую синеву: «Пушок! Пушок!..».

Чтобы по-настоящему изучить двор, надо провести в нем детство и перемерить содранными локтями и коленями. Я не представляла, где искать Машку. Однако добросовестно звала ее и заглядывала за машины и мусорные баки. К немалому своему изумлению, вскоре я извлекла ее из-под брюха грузовика. С некоторой опаской: вдруг пустит в ход когти? Но Машка лишь мелко дрожала – вся в пыли и грязи, брошенная, как колченогий стул. Я прижала ее к груди (тетя Римма заметит, что куртка грязная, и станет брюзжать), гладила, пытаясь успокоить, и мне хотелось зареветь от жалости к ней и себе. Пугливая, невзрачная, не умеющая царапаться, одинокая, нелюбимая – это я и есть!..

– Холодает, – заметила Соня. – Может, двинем домой?

«Домой»… Какой насмешкой это звучало!

На поваленном дереве среди леса я чувствовала себя в гораздо большей степени дома, чем в благоустроенной трехкомнатной квартире, где дан приют сирым и бедным…

Июнь 1993 г.

Самара

Трамвай громыхал и лязгал. Третий вагон был пуст. Я восседала на «месте кондуктора» и разглядывала мелькающие в окнах дома.

– Мы едем по какой-то деревне, – пожаловалась я сестре.

В Самаре мне хотелось видеть только высотки. Малоэтажками я пресытилась в Алексине. А это – натуральные избы: покосившиеся, гнилые, с окнами вровень асфальта. Неужели там кто-то живет?

Сто лет назад центром Самары была Хлебная площадь, где мы садились на трамвай, а здесь, на окраине, селилась голытьба. Ныне Хлебная – ничем не примечательное захолустье. Центр переместился в район этих гнилушек, на беду свою выстоявших во все лихолетья. Часть их сожгли, часть снесли – на освободившейся территории орудуют строительные краны. Но большинство хибар по-прежнему лепились вдоль дороги, упорно отказываясь признать свое поражение. На подвальных окнах – белые занавесочки. Из покосившихся калиток смотрят дети… Они живут в городе-миллионнике и одновременно – в деревенской развалюхе без удобств.

Мы вышли через несколько остановок и очутились среди однотипных высоток советского периода. Дышать пришлось тополиным пухом. Белая пелена дрожала в воздухе. Вера надела темные очки, мне же глаза защитить было нечем – они немедленно стали резать от налипших пушинок. Потекут слезы, и прощай, мои старания! Благодаря Вере я получила первую в своей жизни косметику: тушь, помаду, тени для век. И активно взялась за ее освоение. Но веки дрожали, стоило приблизить к ним кисточку, и рука тоже тряслась, как у алкоголика. Никогда не думала, что краситься так трудно. Вера уверяла, что розовые тени мне не идут, делают глаза больными, но я была непреклонна: ведь на мне розовые бананы!

Обновками я необычайно гордилась. Особенно маечкой с разноцветными горизонтальными полосами от ворота до подола. Словно художник пробовал кисть… или пациенту у офтальмолога предложили проверить зрение. Мы с Верой так и прозвали эту майку – «дальтонизм». После старья, которое я носила в Алексине, до чего же здорово было надеть что-то, пусть дешевое, но новенькое и модное! Волосы на ночь я заплела в две косы, обильно смачивая водой, а утром соорудила пышный «хвост». Даже приподнятые, они струились ниже спины, и я ловила на себе восхищенные мужские взгляды. Это было приятно. Хотя я по-прежнему не знала, куда девать руки-ноги, и умерла бы от смущения, если бы кто-то вздумал сделать мне комплимент. Вот Вера – красавица. Как гордо она себя несет, как прямо держит голову! Почему же у меня так не получается? Изо всех сил стараюсь, как советуют в книжке, «смотреть на третьи этажи», а вместо этого вижу собственные стоптанные босоножки с болтающимся хлястиком…

Лифт с ровным гудением вознес нас на двенадцатый этаж, где жила Ангелина Лещук, подруга Веры. Она сразу меня очаровала – не приложив к тому ни малейших усилий. Радушия в ней было куда меньше, чем в тете Люде, которая сразу, только мы на порог, ставит чайник. Ангелина про чай и не вспомнила. Она окинула меня оценивающим взглядом и небрежно заметила: «Ничего маечка». После этого я поняла, что пойду в майке «дальтонизм» хоть на королевский бал. Вера удостоилась насмешливого вопроса: «По-прежнему с томиком Тютчева?». К моему восторгу, сестра извлекла из сумочки миниатюрное издание.