– Я своим вкусам не изменяю.

– Хорошо, что Маркса в таком формате не печатают, – невозмутимо ответила Ангелина.

Я захихикала.

– Все такая же побрякушка, – беззлобно сказала Вера.

– Арсений, друг мой, вступись за мать, – велела подруга, и сердитый двухлетний малыш замахнулся на Веру машинкой. – Мужик растет… Спасибо, сына. На папаню рассчитывать не приходится.

Я уже знала, что она родила от женатого и записала ребенка на свою фамилию.

– Наверное, ты его очень любила? – спросила я.

Ангелине я без стеснения говорила «ты».

Она пожала плечами:

– И сейчас люблю.

Прозвучало это с такой великолепной самоиронией, что я так и не поняла, в шутку это или всерьез…

С точки зрения грозненской морали, Ангелина заслуживала осуждения. Но она была так естественна, так органична во всех своих словах и поступках, так язвительна и остроумна, с таким неиссякаемым запасом интересных историй (не всегда правдивых), что я чувствовала: она нравится мне все больше и больше. Грозненская мораль уже не держала меня так крепко. Юбки-коротышки больше не шокировали, наоборот, я мечтала о такой для себя. И чувства Ангелины были мне понятны. Разве не люблю я до сих пор Кира, хотя он мне не принадлежит?..

Неожиданно для самой себя я выпалила:

– Я бы тоже родила от любимого! – И, краснея, добавила: – Не сейчас, конечно…

Вера закатила глаза в преувеличенном ужасе, Ангелина же серьезно сказала:

– Ты выйдешь замуж за человека на шесть лет старше тебя.

– Линка, хватит ей голову морочить!

Но я почему-то сразу поверила. Вспомнилось, что Ангелина единственная из всех на вопрос о бригантине ответила: «А чего ее искать? Я прекрасно ее вижу…».

Сейчас хозяйка сидела в лучшем кресле и живописала свадьбу какой-то Ниночки:

– Так они за день вымотались, что рухнули без сил. Он поднапрягся, говорит: «Ну что, давай?..». Она в ответ уныло: «У меня дела…». – «Ну дела так дела». Отвернулся к стене и захрапел. Первая брачная ночь, мать ее!.. Говорю Ниночке: «Не жалуйся. Ты до венца трахалась вдоволь…».

– Что такое «трахалась»? – наивно спросила я.

Когда Ангелина с тем же невозмутимым видом просветила меня, щеки и уши мои запылали. В Грозном это называли по-другому, неприличным словом на букву «е»… шепотом… такие безбашенные, как Макс Зинчук…

Сестра оборвала мой ликбез, начав рассказывать, как визжала Крысавка, когда вчера неизвестный выкрал мясо из ее кастрюли. Бульон оставил – почему-то Крысавка сочла это издевательством. Она грозилась устроить шмон по комнатам, пока кто-то не остудил: «Ну и что ты найдешь? Все уже сожрано. Времена нынче голодные. Какой-то моряк вернулся из рейса, жена не накормила…». Все сочувствовали Крысавке, несмотря на ее истерику, но когда она спустилась на вахту и там вынесла сор из избы, все снова от нее отвернулись. Гришка Афанасьев заметил: «Эта вобла всерьез надеялась, что из-за ее супа придут менты? Да они трупак два-три раза друг другу переложат, лишь бы не работать…».

Ангелина смеялась, а в конце сделала неожиданный вывод:

– Афанасьев и сожрал.

Мне вспомнилось другое событие, возможно, со стороны комичное, но стоившее мне криков и слез. Я ободрала локоть на балконе, и Вера почти сорок минут гонялась за мной с пузырьком йода. В четырнадцать лет я полагала, что сама вправе решать, чем мне мазать, и мазать ли вообще. Но в сестру словно бес вселился. Мы поцапались. Для меня было неприятным открытием, что Вера, оказывается, вовсе не такой «светлый ангел», каким виделась мне из Алексина: она может быть деспотичной не хуже тети Риммы…

Ангелина предложила погадать мне по руке. Ко всем прочим талантам она еще увлекалась хиромантией. Я с готовностью протянула ладонь и услышала, что нужны обе.

– Левая – предначертанное при рождении, правая – коррективы жизни, – объяснила Ангелина.

Она долго всматривалась в мои ладони и с умным видом рассуждала про «холм Венеры» и «мистический крест». Из всего сказанного запомнилась одна фраза:

– Никогда не видела такой изломанной линии судьбы…

Чаем нас напоили, когда вернулась со смены мать Лещук. Она накрыла стол и позвала всех. Ангелина ничуть не была скупой – это для примитивных натур – она просто не снисходила до быта. Если кто-то другой позаботится – почему нет?.. Я видела ее равнодушие и эгоизм, но против воли меня к ней тянуло.

– В нашу контору не вернусь, – говорила Ангелина, рассеянно отправляя в рот тонкий ломтик ветчины. – Устроюсь администратором в салон красоты.

– Попрыгунья, – вздохнула мать, всю жизнь протрясшаяся на водительском месте в трамвае. – Анечка, ты почему не ешь?

Я положила бутерброд на тарелку и во все глаза смотрела на картину под стеклом: белый замок в окружении осеннего леса. Красиво, но дело не в этом… Прищурившись, я старалась понять, не показалось ли мне.

– Это… это… – Слово было еще не в ходу, и вспомнила я не сразу. – Это пазлы?

– Да, – усмехнулась Ангелина. – Мама проявила дурной вкус, повесив на стену детскую мозаику.

– Ничего подобного, – ответила мать. – Пазлы – это не мозаика. Здесь больше тысячи элементов, значит, они и не детские. Мы с твоей сестрой неделю собирали – прикажешь выкинуть такую красоту? Сейчас модно вешать пазлы на стены.

– Дурной вкус – массовое явление, – Ангелина зевнула и взлохматила вихры сына. – Арсений, друг мой, пора тебя подстричь…

– Не пялься так, – прошептала сестра. – Что, пазлов никогда не видела?

– Видела, – сухо ответила я. – Мы с Янкой как-то собирали…

Я все еще злилась на нее за йод. А теперь она, как тетя Римма, будет меня воспитывать?!

Что-то в моем голосе заставило Веру взглянуть с виноватинкой.

– Хочешь, купим? Вот зарплату получу…

– Нет, – сказала я.

Прогулка по набережной – одно из самых ярких впечатлений от Самары 90-х. Мы шли по центральному Полевому спуску, и я из озорства становилась на ребра вспучившихся ступеней. Босоножки старые – не жаль. В лучах закатного солнца искрилась Волга. Стайки белых парусников жались к противоположенному берегу (вообще-то это остров), моторки вспенивали воду, проносясь мимо неспешных грузовых барж, и величественно скользил огромный белый теплоход. «Но среди всего этого многообразия, – подумалось мне, – вряд ли можно найти бригантину…».

Афанасьев, заглядывающий к нам поболтать, рассказал мне, что бригантина – двухмачтовое парусное судно (все «фоки» и «гроты» я опускаю), которое в Средних веках было распространено от Средиземного моря до Тихого океана. Под его парусами ходили, как правило, пираты, что явствует из названия1. Фантазия Веры вызывала у него утробный смех: «Ты глянь на эти волны. Любое судно вмиг разобьет в щепки. Потому и бригантина? Пиратов не жаль…». – «Не разобьет, – сердито возражала я. – Они справятся». – «Еще одна… Вместо того, чтобы книжки читать, разок бы по палубе прогулялась. Могу устроить». – «Нет-нет, – торопливо вмешалась Вера. – Мы на экскурсию сплаваем». – «Ну, плавайте», – повторил Григорий со всем презрением морского волка к этому словечку.

Мы пересекли Волжский проспект и окунулись в курортную атмосферу. Запахи реки, песка, мокрых тел, шашлыка, пива, пряностей… Летние кафе лепились друг к другу, и каждое было переполнено, несмотря на несуразно высокие цены. Красавицы в купальниках дефилировали за мороженым, оставляя на асфальте мокрые следы. У меня купальника не было, и я могла лишь завидовать тем, кто плескался на волнах. Коврики лежали от кромки воды до самого парапета – вечер субботы. И все равно народу было меньше, чем на Черном или Каспийском морях. Встречные парни в плавках хлестали пиво прямо из горла. Девушки, не стесняясь, курили наравне с парнями. Кто-то смеялся, кто-то плакал; кого-то, судя по звукам, рвало за кустами. Но ничто не могло испортить очарования этого вечера. Огненный шарик скользил над островом, все розовея, и, кажется, вовсе не собирался садиться за горизонт. В Грозном я привыкла к быстрым сумеркам; про Алексин не хотела помнить ничего. Этот закат над Волгой так прекрасен, словно все предыдущие были лишь репетицией, а сегодня – блистательная премьера.