Ну а Пфайфер:
— Так это у человека. У человека таких поясов только лишь два.
— А у кого-то их больше?
— Ну да. Например, у того ляяна. А теперь вот и у Бастинды тоже.
— У Бастинды не только две талии, но и три пояса конечностей?
— Ну а я толкую о чём?
— Нет, — заявила Сони. — Даже если Бастинде поверить, всё же нет, это ничуть не красиво! Человеку должно иметь две руки, две ноги.
— Я бы сказал, — возразил ей Флексиг, — что бастиндына средняя пара конечностей очень даже мила. Но, конечно, при этом совсем мала, рудиментарна.
— А тебе-то откуда знать?
— Мне рассказывали.
4
А потом рудиментарные конечности у Бастинды развились уже в полноценные.
Пфайфер мечтательно говорил:
— Представляешь, у неё там пальчики. Она ими такое, такое с тобой вытворяет.
Ну а Драйхорн ему унылое:
— Да откуда ты знаешь!
Тем не менее, Пфайфера сексуальные пальчики — ну положительно сводили с ума. А уж Себастьена, так и того верней.
Только Флексиг порой удивлялся, что начальница Мэри Бастинда больше не разговаривает. То, понимаешь, хвасталась, а теперь замолчала.
— Нет, — сказал Пфайфер, — она хвастается и сейчас. Просто не вслух.
— Не зашла ли она, — предположил Драйхорн, — чересчур далеко? Может, надо ей остановиться и подлечиться?
Ну а Флексиг:
— Да нет, рядом с ней доктор Хойл. Он бы ей подсказал, если б была опасность.
— Я ж говорила! — воскликнула Сони. — Вот, рядом с ней уже доктор! Вот и свидетельство, что здесь явная патология…
— Нет, не «уже», — настаивал Флексиг. — Доктор Хойл с ней всегда. Он ей даже не доктор, а вроде первейшего друга.
— Кстати, у доктора, — вставил Себастьен, — тоже уже шесть ног.
— Нет, не шесть, — возразил ему Пфайфер, — а ровно четыре. Потому что передние — это руки.
Ну а Флексиг:
— Да тоже не так. Ног ровным счётом две. Но зато четыре руки. Кстати, у доктора тоже шаловливые пальчики…
5
Мэри Бастинда и доктор Хойл первыми полностью переродились. Верно, чем-то таким заразились от ласкового ляяна, или с кем они там напропалую совокуплялись. Сколько заняло перерождение? Месяц от силы, самое большее два.
Многие дюди в посёлке изрядно встревожились. Мол, нормально ли это: всё начальство Содома не говорит, лишь мычит что-то нечленораздельное, и, вероятно, что и про себя не мыслит. Впрочем, на главный образ жизни посёлка данное обстоятельство не повлияло. Оргии происходили по расписанию. В том, кому с кем, и что именно, и как долго делать, Мэри Бастинда по-прежнему разбиралась. Будучи истинным виртуозом множества сексуальных практик, от потери способности к связной речи она не так сильно страдала, ведь могла объясниться знаками, прежде всего — дополнительной пары рук.
Група «Оу Дивиляй» до сих пор выступала. По вечерам, через день-два. На концерты теперь приходили люди, которые держались несколько необычно. Нет, ну люди как люди, что придираться-то… Но вот осанки у них были нечеловеческие. И движения. Их тела преломлялись под такими углами, как никогда не преломятся у живых людей. Разве какая-то внешняя сила их заломает.
Правду сказать, было таких немного. Но ведь и Драйхорн, и Сони уже представляли, откуда ноги растут. Из массовых оргий Бастинды. Из массовых! А приходит немного лищь потому, что музыкой постепенно перестают интересоваться. У изменённых людей остаётся один интерес — оргии. Та активность, в которой они появились. Благо, что угнетение центров речи этой активности ничуть не мешает.
6
А потом оказалось, что и в группе не всё в порядке. Почему-то для Драйхорна это стало громом среди ясного неба.
Вот почему. Между «Оу Дивиляй» и посёлком Свободный Содом он по нелепому иррациональному умолчанию воздвигал непроходимую пропасть. Рассуждал о Мэри Бастинде: вот ведь глупая она баба, с жиру бесилась — так могла бы хоть знать берега… Об остальной верхушке Содома тоже был невысокого мнения. Образ жизни её, если сказать «дурацкий» — ничего не сказать. Мелких сошек-игрушек, попавших в сексуальное рабство вообще не пытался ни за что уважать.
Собственно, «пропасть» для Драйхорна стала защитным образом, позволяющим выжить в Содоме и не потерять себя. На концертах, коли сказать откровенно, этот образ вредил, ослаблял тот важнейший контакт с публикой, без которого рок-певцу стоит, пожалуй, уже завершать карьеру, продавать усилители звука, петь для себя и не вслух… Но что делать: уж если попал ты на Эр-Мангали, все замашки звезды надлежит оставить. Петь не как раньше (во славу большого искусства по-преимуществу), а лишь за то, чтобы попросту выжить, и ещё потому, что на рудники не хочешь, громкое имя имеешь, а также умеешь петь.
На концертах, и только на них, он себя убеждал, что пропасти нет. Что поёт не для зажратых содомитов и их сексуальных рабов, а во славу Его Величества Слушателя. В том, что это всего лишь уловка, отчёт себе отдавал, но не видел возможности выжить без компромисса.
Но всегда был уверен: вот полный состав группы «Оу Дивиляй», а вон там — полоумные содомиты. Вместе же им не сойтись, потому как пропасть…
Пропасть впервые пропала на одном из концертов.
Драйхорн пел песню «Вернуться с Эр-Мангали» и внезапно словил себя на досадной нелепости своего же сценического поведения. Почему-то он пел лишь для правой стороны зала, ну а в левую — не смотрел. Драйхорн так удивился, что едва не забыл слова.
Впрочем, дело то было явно не в этой песне. А давно ли смотрел я в левую сторону зала, спросил себя Драйхорн. И признался себе: давно. Весь концерт его взгляд что-то с той стороны отвращало.
Предположил: может, в зале кто-то присутствует, кого видеть не хочется? Но ответил себе: не может такого быть. Драйхорн свято хранит исполнительское вдохновение, потому вообще не глядит крысам содомским в лица. Выступая, фиксирует линию поверх голов.
Вот тогда, наконец, он заинтересовался всерьёз: что ж там находится слева. И пришёл к тому выводу, который его изумил. Слева на сцене стоял уайлд-гитарист Себастьен. Вот на него-то Драйхорн и избегал смотреть.
Да с которой же это стати?!
Отследив за собой столь дурацкую неадекватность, Драйхорн заставил себя (и с немалым-таки трудом) чуть ли не вылупиться на уайлд-гитариста. Он увидел, что тело Себастьена при игре изгибается так… Одним словом, как не должно изгибаться.
Настроение рухнуло. Драйхорн свернул тот концерт, благо, многие песни были уже отыграны. Ну, а после концерта — инициировал разговор. Ибо Себастьен — да как он мог! Да на что он польстился!
Жалкий предатель не отрицал вины. Да попробовал бы: налицо третий пояс конечностей! Это вам не какой-нибудь эфемерный групповой чувственный опыт, а телесно фиксированный стигмат.
Все осудили Себастьена. Все-привсе! Объявили ему, что отныне таким, как он, более в группе не место.
Громче всех распинался Пфайфер. Едко стыдил гитариста, напоминал:
— Парень, да ты позабыл советы Бенито Родригеса! Он, между прочим, спас нашу группу от краха и завещал нам всего лишь одно: вместе держаться, не дать растащить коллектив! Это значит — не путешествовать по постелям. Это значит — ни в коем случае не вестись на провокации мерзкой Мэри Бастинды! Это Свободный Содом, ты забыл это, парень? В этом посёлке бесплатный секс — это дорога в лучшем случае к рабству.
В том, что счёл нужным высказать Пфайфер, всё было верно. Только одно показалось излишним: зачем так кричать? Драйхорн — и тот после жутких открытий успел успокоиться — нет, не полностью, но в достаточной мере, чтобы суметь проявить здравомыслие и не сотрясать эфир. Это при том, что именно Драйхорн главное лицо группы, Пфайфер же — рядовой скрипач-клавишник.
Смыслы кричать у Пфайфера были железные. Что обнаружилось где-то через неделю. Именно он стал второй после Себастьена жертвой зоофилических оргий Мэри Бастинды.
