И тут, будто что-то у меня с башкой случилось, и я возьми да и ляпни:

– Брат я Марфин. Чего уставились?

Народ посмотрел на меня уважительно, и все расступились. Прохожу к крыльцу, и тут дверь открывается, и выходит старуха на порог. Смотрит на меня так странно, не то сурово, не то с удивлением. Я хотел, было, рот раскрыть,

оправдываться, или объяснить что-то, но она не дала. Сама вдруг начала говорить, да так громко, чтобы все слышали:

– Ой, Андрюшенька, братишка приехал. Заходи, милый, заходи.

Я совсем опешил, захожу в дом, а ноги не гнутся совсем, так я весь скукожился. Зашли мы в сени, а Марфа и говорит мне:

– Значит, брат, говоришь? Ну, да ладно. Зови меня тогда Марфой.

– А ты, – спрашиваю, – откуда меня знаешь?

А она заулыбалась так, и говорит:

– Ну, ты-то, тоже, поди, не по радио про меня слышал?

«Она вообще, всегда говорит, как отрезает,– как бы комментируя, сказал Андрюха, – И места, чтобы что-то возразить или сказать уже совсем не остается».

– Что тебя привело ко мне? Ишь, исхудал-то как! Баба, небось, наворожила?

– Не знаю, – говорю, – но что-то, видать, из-за нее. Тошнит, как увижу ее, но все равно тянет к ней – удержаться не могу.

– Тянет. Все мужики – дураки, а бабы тоже все одинаковы. И все им одного-то и надо. Ты, скажи лучше, вино красное пил с ней?

– Пил. – Отвечаю, – Но то водка была с малиной, а не вино…

– Ну, водка. Какая разница? Ты запомни раз и навсегда. С бабами ничего цветного пить нельзя. Никогда. А еще лучше свое приноси и пей. Так-то.

– А причем тут вино? – спрашиваю.

– А при том, что заговор есть специальный. И ежели она в вино накапает немного крови, что из нее каждый месяц выходит, то мужик при ней точно собака будет. Если, конечно, не помрет совсем, – Марфа ухмыльнулась и добавила, – перестаралась она, видать. А может – того и хотела. Потом поглядим. Вот тебе трава. Дома сделаешь чай и попьешь, а сейчас сядь и сиди тихо.

Я и сел, а бабка стала сзади, зажгла свечку и давай ходить вокруг меня. Молитву читает, шепчет что-то. Потом закончила и говорит:

– Все. Заходи через неделю, я на тебя посмотрю.

Потом засмеялась и добавила со смехом:

– Брат!

Я спросил про деньги, а она ни в какую. Ступай, мол, потом сочтемся. Еду я домой, а душа прямо-таки радуется. Вроде, как спало что-то с меня, словно груз многопудовый. Дышу полной грудью. Хорошо так, что и не сказать. Всю ночь проспал, словно провалился куда-то. Наутро встаю бодро, не тошнит меня, только и удивляюсь. Я ж помирать-то собрался, а тут – вон как все повернулось.

Спустился я в шахту, пришел на свой пересып, сижу. Потом вдруг подумал, что надо же шорина поблагодарить. Разломал я свой обед пополам, и его половину отнес в укромное место, чтоб крысы не достали. Огляделся по сторонам, чтобы никто не видел, и говорю во весь голос:

– Спасибо, тебе. Спас ты меня! Прими вот это.

И положив все, что было, а затем ушел.

Я перебил Андрюхин рассказ:

– И что, тебя вот так сразу и отпустило?

– Ага. Сразу. Но это бы ладно. Марфа тогда еще сказала, что отправит мою болячку тому, кто прислал. «Сам, – говорит, – увидишь».

И точно. Лидка меня давай ловить. Прости, мол, меня дуру. Прости, Христа ради.

– А ты что? Простил?

– Да простил. Пусть, думаю, идет себе на все четыре. Под ногами не путается. У меня уже другая жизнь.

– А Марфа что?

– Марфа – это человек, – Андрюха поднял брови, – еще какой. Много чего знает, да говорит мало. Я как-то к ней приходил – ячмень у меня выскочил на глазу. Такой большой, – Андрюха сжал кулак и поднес его к глазу, – Во! Глаз совсем не открыть. Она подходит ко мне и говорит: «Сиди тихо, глаза прикрой». Я-то прикрыл, но не полностью. Вижу, она возле глаза пальцем крутит, да шепчет что-то. Глаз болеть и перестал. Посидели минут пятнадцать, она чай принесла. Я чашку выпил. Тогда она снова говорит, чтоб я глаза закрыл. И снова давай пальцем крутить. Посидели потом, поговорили о жизни. Я ей еще вешалку починил, в общем, где-то час проходит, и после она мне и говорит:

– Иди в зеркало на себя посмотри.

Подхожу я, зеркало у нее сбоку от образов висело, и – мама родная! Нету ячменя. Так, чуть краснота осталась, да и то несильно. Думал, что это фокус какой, и ну на нее напирать. Чтоб рассказала, в чем секрет. А Марфа – ни в какую. Нет – и все! «Если хочешь, – говорит, – я тебя всему обучу, всему, что сама знаю. А так, по лоскуткам растаскивать – дурость одна»

– А ты что же?

– А что я? Мне тогда под пятьдесят было. Какое там учение! – Андрюха махнул рукой. – Тогда, – продолжал Андрюха, – она мне и говорит. Найди, мол, кого-то, чтобы я ему учение передала. Я удивился так и говорю, что это за беда такая? Ты только свистни, к тебе сотня прибежит. Выбирай любого. А она только смеется и говорит: «Мне сотня ни к чему. Мне один нужен. Я тебе за это чего хочешь сделаю» Вот так.

– Странно. Неужто это и впрямь такая проблема? – удивился я. – Мне только бы кто сказал. А я бы у нее и полы бы мыл, только бы науке той научиться.

– Я тебе одну вещь скажу, коль у нас такая пьянка пошла, – Андрюха понизил голос, и перешел на громкий шепот, который ему казался, почему-то, более секретным, – Только ты никому ни слова. Договорились?

Я кивнул.

– Уж не знаю, правда то или нет, но Марфа сказала тогда, что если ученика она не найдет, то помереть не сможет.

– И что же она бессмертной будет?

– Нет. Просто в этом случае смерть ее будет с такими мучениями, что разум повредиться может. Говорила, что тогда помирать и месяц, и два придется, и чтобы Бог дал все-таки отойти, крышу на доме разобрать надо. Но сделать это можно будет не раньше, чем она знак какой-то получит. Хотя, впрочем, душа все равно неприкаянная останется, словно у самоубийцы какого-нибудь.

– А дети у нее есть?

– Да есть дочка. Совсем дура. Танцы-шманцы, пацаны в голове и все такое. А лет двадцать тому, она и вовсе в город подалась, на овощебазе работает. К мамке почти и не приезжает. Я ее и не видел ни разу, слышал только. Так что, считай, одна она, Марфа.

– А сколько ей лет?

– Думаю, за семьдесят уж перевалило.

– Слушай, Андрюха, может, ты меня и впрямь с ней познакомишь, а?

– Ну, поглядим. Надо сперва с ней поговорить.

Мы еще посидели немного, разговаривая об обыкновенных вещах. Андрюха опять затянул длинный, похожий на песню кочевника, рассказ о зоне, о тайге, как ловили зверя, чтобы выжить…. Лишь один или два раза он вставал, чтобы поставить на огонь чайник, а затем разговор вновь возвращался в свое неторопливое русло.

Разошлись мы поздно. Ночь была темной и беззвездной. Понемногу наваливал туман, и уже кое-где выпадала роса. Вдали, за невидимыми отсюда заборами лаяли собаки, чуть поодаль, где-то около клуба, гремела хриплая музыка. Настала обыкновенная ночь, и с ней поселок наполнила другая жизнь, совсем не похожая на дневную. Пьяные, то там, то тут перебирались к своим домам, держась за заборы. Иногда слышались не то крики, не то песни, но впрочем, где-то совсем далеко отсюда. Хмельная ночь, беспраздничная праздность… Порок и преступление.

Мимо пронесся мотоцикл, и я отскочил на обочину. Мотоцикл проехал еще метров пятьдесят, затем развернулся и двинулся в мою сторону. Я остановился. Луч фары упирался прямо в лицо. Двадцать метров, десять, пять… Вперед! И я резко метнулся вправо, спрыгнув в кювет. Мотоцикл рухнул со всего маху в канаву и заглох. Я протрезвел окончательно. Мотоциклист был без каски, совсем молодой и белобрысый. Это был Васька по прозвищу Дюнь-дюнь. Он уже месяц тщетно пытался отыскать нового ухажера своей бывшей подруги и, время от времени, встревал в какие-то скандалы и драки. Васька, конечно же, был вдрызг пьяный, но, слава Богу, живой, хотя и без сознания. Я дошел до ближайшего телефона и позвонил в шахтную медсанчасть.

До общежития оставалось идти с километр. Чтобы больше не влезать в подобные истории, я ступил в ближнюю лесополосу. «Ничего, что так еще крюк с километр: тише едешь – дальше будешь», – размышлял я про себя. «А ежели кто-то здесь лазить будет, так я его все равно первый увижу. Не по огоньку папиросному, так по хрусту веток услышу. Ходить из них никто тихо не умеет»