Спустя два-три месяца после начала этих «чудачеств», снится мне, помню, сон, будто кто-то мне говорит, что духов мы неправильно вызывали, а надо знать «универсальную формулу». И дает мне ее. Я запомнил, вскочил и записал на бумажке. Вот, видимо, с этого-то самое страшное и началось… Мишку в тот же день послали куда-то в командировку, а у меня началась такая полоса, что хоть стреляйся. Два моих бойца убежали из части и ограбили магазин. Потом у моего дневального украли штык-нож, потом… В общем, еще много чего… Травля началась такая, что и не передать… Одним словом, стал я подумывать, как бы пистолет взять да пулю себе в лоб пустить: тяжело было очень, и поговорить не с кем. Командир как почувствовал, и ключи от оружейной комнаты стал держать при себе. Да… И вот, возвращаюсь я как-то домой, как обычно, через лес, в глазах сплошная черная муть, тошнит от всего, жить не хочется, одним словом… И тогда как-то само собой вырвалось из меня что-то вроде молитвы. Я и сам не знал к кому я обращался, но говорил я что-то вроде того, что, мол, спаси меня! Если тебе не все равно: сдохну я или нет, то скажи что делать, прошу тебя… И тут я как-то сразу почувствовал, что все дело в той формуле.

Я тот час вскочил и побежал домой, что было сил. Прибежал, запыхавшись, и, первым делом – разжег печь. Когда огонь запылал в полную силу, я и бросил туда бумажку, что записал я в ту странную ночь. И в ТОТ ЖЕ миг, понимаете? В тот же! Не через минуту, не назавтра, а в тот же самый миг, я забыл, что на бумажке было написано, хоть сам и пмсал!!! Я даже не помню, были там буквы, цифры или же значки какие-то… Вспоминаю иногда про тот бумажный лоскут, оторванный из тетрадки, но перед глазами только голубенькие клеточки… После того, довольно скоро, дела стали налаживаться. Однако, Мишка все же ходить ко мне перестал, хотя мы и оставались приятелями. Дом я тот вскоре сдал и переселился в офицерскую общагу. На том история вроде бы и  закончилась.

К спиритизму я больше никогда не возвращался, армию дотянул кое-как, и с Мишкой – почему-то так получилось – наши пути тоже разошлись навсегда.

Что же меня заставляет возвращаться в воспоминаниях к тем странным и очень тяжелым событиям? Не знаю… Скорее всего, ощущение некоего страшного безбрежного и жестокого величия мира, к которому случилось прикоснуться и от которого нас отделяет крепкая стена, выстроенная чьими-то заботливыми руками.

Наконец-то я расплатился с консьержем, и, получив от него совершенно невнятные советы на чудовищном английском, двинулся на автобусную станцию. Поселок Нувакот, который мне был нужен, располагался в пяти часах езды на север, уже довольно далеко в Гималаях. Трудно сказать, что больше сыграло на руку моей судьбе: то ли неуемный мой авантюризм, то ли любовь к буддийскому искусству, но так или иначе, я шел на автостанцию, с тем, чтобы, достигнув поселка, набить свои рюкзаки многочисленными сувенирами и по какой-то, едва заметной для кошелька цене. Протянув кассиру деньги,  я, ломая язык, выговорил название поселка. Тот кивнул и протянул билет. С огромным трудом удалось понять, что автобус, вопреки заверениям консьержа, отходит вот-вот, если конечно уже не отошел.  Бежать нужно было метров двести, на крайнюю платформу, откуда, как я заметил, автобус уже тронулся. Мне удалось запрыгнуть на нижнюю ступеньку, и тогда дверь со скрипом захлопнулась за спиной. Я зашел в салон, заполненный едва наполовину и сел на свободное место посредине у мутноватого от дорожной пыли окна. Автобус долго петлял по грязным узким, заполненным выхлопным смрадом улицам Катманду, резко тормозя перед снующими прохожими. Пассажиров внутри болтало, одна старуха чуть вообще не слетела с сидения, и при этом никто не возмущался, не кричал, все – наоборот – смеялись и подтрунивали друг над другом. Вскоре, город закончился, и потянулись выстроенные террасами поля. Мы мчались по дороге, которая была не то хорошей грунтовой, не то плохой асфальтовой. Водитель делал время от времени остановки, высаживал пассажиров, брал новых и затем как бы с новой силой гнал свою машину, поднимая облака оранжевой пыли. Через два часа, начались горы. Дорога стала петлять, автобус надсадно рычал: двигатель был явно уже изношенный и потому, видимо, перегревался. Временами внутри него что-то скрежетало, визжало, и когда это происходило на краю какой-нибудь пропасти, становилось немного не по себе. Впрочем, я себя всякий раз успокаивал тем, что водитель явно бывалый, ездит тут, наверняка не впервые, и что ему можно доверять. Затем прошло еще, наверное, часа два. Вдруг автобус резко выдохнул, зашипели двери и водитель, глядя на меня, закричал: «Навахот!!!» и замахал в сторону двери, приглашая выходить. Я удивился. Выходить было явно рано, да и некуда – кругом были лишь голые скалы. Но, я решил, что, наверное, это опять консьерж что-то напутал.

Ни по-английски, ни по-китайски водитель не говорил, и я, повернувшись к пассажирам, спросил, на всякий случай по-китайски – вдруг кто-нибудь понимает, как пройти к поселку. Они не понимали, но один,   видимо, сообразив, что я спрашиваю о поселке с известным ему названием, заулыбался и стал показывать на тропу, убегающую куда-то в горы. Я поклонился и вышел. Автобус взревел и вскоре исчез за поворотом. Наступила глухая, почти мертвая тишина, которую лишь отчасти взбадривал горьковатый ветер.

Я надел рюкзак и тронулся в путь. Дорога была нелегкой. Тропа то забирала резко вверх, то стремительно слетала вниз, не делая при этом путь сколько-нибудь легче. Прошло уже более часа, но поселок все не появлялся. Я стал волноваться. До захода солнца оставалось совсем немного, а перспектива ночевать в горах мне совершенно не улыбалась. Вдруг, повернув за очередную гору, я увидел строение, которое, скорее всего, было монастырем. Это, собственно, было несколько строений, окруженных глухой высокой стеной, сложенной из огромных серых камней.

Я подошел к воротам и постучал. Дверь открыл пожилой человек и молча, вперил свой взгляд на меня. Я спросил его по-китайски, мол, где находится поселок? Китайцев в Катманду мне встречалось немало, и потому я тешил себя надеждой, что кто-нибудь из обитателей этот язык, возможно, понимает. Однако старик молчал и глядел на меня, ни разу не моргнув. Я спросил еще раз по-английски, что было уже, конечно, полной бессмыслицей. Тогда он натужно закрыл ворота, и, судя по стихающему звуку шагов, стал удаляться. Ничего не оставалось, как тарабанить снова. На сей раз, ворота не открывались с полчаса. Я уже отчаялся. Я слышал про такие штуки в гималайских монастырях, и уже – было – решил, что пока еще светло, нужно натаскать хвороста, чтобы ночью не замерзнуть насмерть. Вдруг дверь отворилась. Передо мной, похоже, стоял не то кхмер, не то вьетнамец и также молча, смотрел на меня. Я снова спросил по-китайски. Мне показалось, что он меня не понял, но при этом почему-то кивнул и сделал жест, предлагающий войти. Я поблагодарил. Внутри было довольно много людей, одетых в оранжевые и красные свободные хитоны. Монахи, молча, ходили во внутреннем дворе, будто бы погруженные в глубокие раздумья, и, не обращая внимания ни на меня, ни на моего спутника. Провожатый привел меня в комнатку, сделал жест рукой, видимо означавший «прошу войти»,  и после того, как я зашел, он тоже ступил вовнутрь. Прикрыв за собой дверь, он тотчас сел прямо на деревянный пол. Подняв голову, он посмотрел на меня снизу вверх и затем, указав мне ладонью на пол, шепотом сообщил, что его зовут Ву. «Все-таки вьетнамец», – подумал я тогда.

– Почему ты говоришь шепотом, Ву?– осведомился я.

– Здесь вообще нельзя говорить, – тихо ответил он.

– Почему? – я тоже перешел на шепот.

– Таков закон монастыря. Здесь живут те, кто уже обо всем рассказал этому миру, и теперь готов лишь слушать. – Он шептал, едва шевеля губами, и при этом внимательно меня, разглядывая, через щелки глаз.

– Могу я здесь переночевать?

Он кивнул.

– А где поселок?