– В этот раз я скажу немного. Только самое важное. Странно и неловко чувствовать себя спасенной. По всей предыдущей жизни я не привыкла просить и принимать помощь. У меня же перед тобой долг великий и небывалая ответственность: теперь такое ощущение, что все, что делаю, делаю и для тебя тоже и как бы с тобой. Очень страшно «заехать не туда». По инерции живу еще по принципу: «Человек, в сущности, тотально одинок, и это неустранимо»

Не знаю, как рассказать, но раньше я считала тебя своим учителем, а теперь поняла, что нет никаких учителей, а лишь, в лучшем случае, если повезет – хорошие добрые советчики, которые встречаются то в придорожном трактире, а то и в ночлежке, в которую тебя занесла пурга. И ты слушаешь их советы, но почти всегда это получается в полусне, поскольку, ты слишком устал и радуешься, что теперь можно просто прикрыть глаза, без малейшего риска замерзнуть. Но порой бывает так, и именно так произошло со мной, что очнувшись уже утром, когда пурга стихла, ты не находишь рядом того ночного человека, который заботливо оттер шерстяным шарфом твои окоченевшие ноги и согрел для тебя чашку вина.

До тебя медленно доходит, что после того, он еще что-то советовал насчет дальнейшего пути, что-то необыкновенно важное. Что-то без чего дальше и двигаться-то невозможно… И тогда ты с горечью понимаешь, что закрыв глаза и заснув, ты потерял неизмеримо больше, чем если бы заснул там, на морозе, по ту сторону двери.

Благостно небесное насилье,

Руль миров держащее в руке!

Эсхил.

      Говорить об опасности сегодня уже, пожалуй, бессмысленно. Это – правда, ибо, в противном случае, я бы не стал рассказывать о событиях, о которых пойдет речь ниже. Все это было странно и, чего греха таить – страшно, но главное – совершенно непонятно – что именно нужно делать? А предсказание или даже пророчество беды без идеи, как ее преодолеть – дело бесполезное, если даже не праздное. В общем, теперь – это уже просто воспоминания, худо-бедно изложенные, всего лишь воспоминания, которые, я вполне допускаю, интересны и дороги только мне.

***

Это был, наверное, один из самых спокойных периодов в моей жизни. Все вокруг было как нельзя лучше, и говорить именно тогда о каком-то катаклизме было бы в высшей степени нелепо. И тем не менее…

Первое видение случилось на одной из центральных улиц города, имевшей длинное название, ассоциируемое с фанфарами и победными шествиями. Я возвращался с какой-то встречи, когда со мной вдруг произошло нечто странное, что несколько позже, уже имея опыт, я назвал «включением».

В общем я увидел все тот же город, но теперь его уже нельзя было назвать городом привычных лиц, поскольку лиц не было. Он был мертвым и заброшенным. Некогда радовавшие глаз старинные, немного вычурные дома, теперь медленно превращались в мертвые каменные осколки, улицы – в пыльные замусоренные лабиринты, оставленные, очевидно, суетно, в какой-то момент и сразу.

Последнее обстоятельство не вызывало у меня ни малейших сомнений. Я обнаружил на своем пути несколько автомобилей с приоткрытыми дверцами и оставленными ключами зажигания, я видел, что в квартирах, постанывающих от трещин, стоит мебель и висят занавеси и картины. Город был явно оставлен уже давно, это было понятно, поскольку через асфальт проезжей части пробивалась густая бурая трава. Многие балконы обрушились из-за прорастающих из стен деревьев. Теперь мой город стал пристанищем диких собак, которых здесь было видимо-невидимо. Происходящее мне казалось странным, но боясь упустить картину, я все же медленно двигался по пустынным улицам, как корабль-призрак, занесенный неведомым ураганом. Ветер носил клубы пыли и песка, но привычного мусора – газет, банок и бутылок нигде не было. Вот аптека. Странно – целые стекла, правда, большинство лекарств вывезено. Магазины полны или наполовину полны товаром. И вот опять странность – город брошен давно, а мародеров здесь почему-то не было. Оглядываюсь. Картина пропала также внезапно, как и появилась, и вот я снова стою на том же месте, где и был. Причем в этом моем привычном мире прошло от силы полсекунды, поскольку и ноги и руки были практически в том же самом положении, что и до видения…

Шли дни, и подобные включения стали случаться все чаще, а затем просто посыпались на меня, как лавина. Я стал видеть многие улицы города, нигде не встречая людей и оставаясь незаметным для полчищ собак и крыс. Более всего меня беспокоило то, что я не знал, что с этим делать. На меня шла явная информационная посылка, которую необходимо было осмыслить и затем принять какое-то решение. Если брать самый примитивный срез в понимании этой проблемы, то можно было предположить, что город ожидает некая катастрофа, но что это может быть, если даже мародеры обходят теперь это место стороной? Многие вопросы мучили меня тогда, но ответа на них я не знал, и их с каждым днем становилось все больше и больше. Внутреннее чувство подсказывало, что время еще есть, что все это произойдет не так уж скоро и можно, в общем-то, не спешить.

Все шло своим чередом, и вот однажды мне позвонил Акива. Он вообще-то звонил крайне редко, ибо нужды во мне не испытывал. Поэтому каждый его звонок был по-своему уникален. Всякий раз в подобных беседах, даже не особенно интересуясь, насколько я в этот момент занят, он сообщал о каких-то своих умозаключениях или открытиях, которые, впрочем, всегда казались интересными и оригинальными. Этот звонок был особенно необычен, поскольку Акива просил о встрече. За время нашего «второго» знакомства, я встречался с ним всего три раза, и всякий раз это были поводы особой важности.

Мы медленно шли по большому пустырю, где летом иногда останавливаются залетные циркачи, разбивая свой веселый лагерь с брезентовым шапито посредине. Акива был взволнован и говорил отрывисто, глядя по сторонам, как будто стеснялся того, что говорил или боялся, что его поднимут на смех.

– Беда, дружище, большая беда! Не знаю что делать. Было недавно у меня видение, мне показали наш город, но только он был мертвый. Понимаешь? Пустой город, одни собаки. Сначала я думал переждать, но меня заставили встревожиться. Представляешь, я был не только здесь, я был везде, и везде – одно и то же. Нет людей и кругом одни собаки да вороны. А в одном городке неподалеку отсюда я видел очень странную картину. Посреди главной площади, прям между памятником Ленина и каким-то правительственным зданием сидит в качалке старик и смотрит вверх. Покачивается так и глядит куда-то. Весь грязный, закутанный в какое-то подранное одеяло, в войлочных ботинках с давно поломанными “молниями”. Я подошел и спрашиваю, мол, не нужна ли помощь, а он посмотрел на меня и только улыбнулся, молча. Потом отвернулся и стал опять глядеть куда-то вверх, покачиваясь в своем кресле.

– Кто вы такой? Я почти закричал тогда,– продолжал Акива, по-прежнему не то, смущаясь, не то, просто мрачнея на глазах, – я сначала подумал, что он глухонемой, но тот опять же спокойно повернулся и сказал: «Я – один из тех двадцати трех…» Я не понял, что он имеет в виду, но старик, молча, поднял вверх палец и, прищурившись, сказал:

– Лилит26 взошла. Я встречаю ее каждый день, ибо вострубил уже второй ангел, а в скорости вострубит и третий, и четвертый, и звезды тогда будут склонять к дурному, и перепутается день и ночь, ибо уже нет на земле праведников, способных что-либо изменить! И двадцать четвертый не появится никогда… И будет народ сей рассеян по свету, как до сего не раз бывало, ибо всегда на земле будет такой народ, судьба которого будет назиданием!

– Что ты говоришь, старик?

– Все ты понимаешь, Акива-самаритянин! Все понимаешь, колдун, и твоя участь будет едва ли не горше прочих! Покайся, и стань двадцать четвертым, ибо более ждать некогда. И быть двадцать четвертым в этом городе больше некому… Он вылез из кресла и, шаркая своими войлочными башмаками, стал удаляться по бульвару вверх, оставив позади себя любимое кресло-качалку, в котором теперь уже покачивался лишь налетевший ветер.