Наконец, мы вылезли в седьмой наклонный и сели отдохнуть.

– Все. Теперь быстро наверх, – прошептал Андрюха, лежа, на спине.

Он нашел ближайший телефон и попросил диспетчера опустить подъемник. Почти бегом мы добрались до подъемного ствола. От бега тело немного разогрелось и потом пятнадцать минут подъема держалось на этих скудных запасах тепла.

Наверху нас уже ждали. Нас хлопали по плечам, нам помогали стаскивать задубевшую, похожую на рубероид одежду. Нас ждали, пока мы отогревались под душем, а потом потащили в шахткомовский кабинет, где на столе стояли два стакана с водкой, пара огурцов и бутерброды с салом. А еще через десять минут стало совсем тепло.

** ** **

      Мы шли и почти не разговаривали. Андрюха, похоже, опьянел, а может, был просто доволен. Мне тоже водка изрядно ударила в голову, и, будто длинным эхом, разлилось по телу желанное тепло. Захотелось поговорить.

– Может, зайдем в продмаг, возьмем еще подлечиться? – предложил я.

Андрюха одобрительно кивнул, и вскоре мы уже были отягощены бутылкой “Пшеничной “, килограммом докторской колбасы, половиной буханки хлеба и слегка поржавевшей банкой баклажанной икры. Андрюха предложил зайти к нему, и мы двинулись на другой конец городка, где, почти на самом отшибе, стоял его дом, сложенный из почерневших железнодорожных шпал.

Мы вошли. В комнатах было прибрано. В гостиной, чуть сбоку стоял круглый стол, и над ним висела картина Шишкина “Утро в сосновом бору “.

– Садись, я пока картошку поставлю. Не люблю я без горячего, – крикнул из кухни Андрюха.

Я что-то ответил и стал бродить по комнате, разглядывая незатейливые украшения – небольшие картинки с видами каких-то городов, что стояли за стеклом буфета, фарфоровые фигурки, вязаные салфетки.

За окном простиралась степь. Она была широкая, желтовато-зеленая, полная ветра и спокойствия. Взгляд приковался к чему-то далекому, и на душе стало, как-то, хорошо и спокойно. Стали тускнеть дневные переживания. Заброшенный забой уже не казался смертельно опасным, воспоминание о воде, заливающей штрек, уже не обжигало кожу и не сводило конечности, а спасение не представлялось чудом. Минут через десять явился Андрюха, неся впереди себя дымящуюся сковородку:

– Вот, давай пока. Я тут яиц и колбасы нажарил. Потом и картошка подоспеет.

Мы сели. Андрюха поставил небольшие стопки и наполнил их до краев.

– Поехали! Чтоб так всегда! – и он лихо забросил содержимое стопки себе в рот. Я тоже выпил и поднес к носу хлеб. Яичница, что принес Андрюха, была темно оранжевая, почти красная, и густо пахла чем-то домашним.

– У тебя, что ли, и куры есть?

– Да нет, это Марфа дала.

– Марфа – это кто?

– Да так, была история, – сказал он без всякой иронии, за которой угадывался бы старинный прелюбодейный грешок.

Андрюха налил по второй. Мы снова выпили и закусили.

– Что за история? Можешь рассказать? Я, Андрюха, страсть как люблю твои рассказы, – меня уже хорошо развезло, и потому я все больше приправлял речь комплиментами. Хотя, это была – чистая правда.

– Да я, как-то, и не знаю. Ты не поверишь, наверное. Хотя, я и сам бы не поверил, пожалуй. Вот, скажем, сегодня. Обратно же, нас шорин спас. Видел его огонек?

– Так это он был?

– А то кто? Инженер по технике безопасности, что ли? Он и был. Я уж давно все это знаю, а все удивляюсь. Привыкнуть не могу. Он меня, как-то, очень сильно выручил. Я уж думал, что помру скоро, так умаялся.

– А что случилось-то?

– Да, лет десять тому, поссорились мы с женой моей бывшей. Ну, разбежались себе, и ладно. Аннет, ей, видать, захотелось меня совсем со свету сжить. Ой, какие бабы гнусные есть на свете! Только держись! В глаза тебе и так, и эдак, и говорит что-либо приятное, а сама змеей заползает в душу, и ежели, ты, как дурак, уши развесил и впустил – все, конец.

– Не пойму я что-то, – я вообще всегда старался не затевать откровений про старых жен или мужей, дурное это, но тут, похоже было другое дело.

– Уже после того, как все разделили, подалась она в другой поселок, к мужику новому, а я здесь остался. Может, дом она хотела забрать, а, может, просто ей хотелось раздавить меня, не знаю. Однако приходит она, как-то, под какой-то праздник. День шахтера, что ли? Ага, точно, летом дело было, и говорит так, что прям, как медом льет. Мол, Андрюха, не хочу, чтоб ты зло на меня держал, давай выпьем за праздник и с миром разойдемся. Ну, а я, дурак, и согласился. Достает она красную водку. Это, говорит, я спирт на малине настаивала. Сели, выпили. Ничего, вкусно, водка та и впрямь малиной пахнет. Закусили, поговорили малость, а она мне все подливает и подливает. Так бутылку-то и одолели. Потом встала. «Ну, все, – говорит, – пошла я.» И уходит, на меня так поглядывает, будто улыбается, а я встать со стула не могу. Все чувствую, соображаю, а встать не могу. Потом встал все-таки, но идти – совсем тяжело было. Шаг сделал, другой, и, вдруг, чувствую, что не иду я, а лечу. И такое ощущение, что ноги стали метров по двести, и пол где-то далеко-далеко внизу. Испугался я страшно, а бежать некуда, кому расскажешь! Я давай молиться, а все равно страх меня берет. Чувство такое, будто в воздухе вишу. Всю ночь не спал, на утро, вроде, отпустило. Пошел я, отгул взял. Проспал день. К вечеру просыпаюсь от того, что к Лидке меня тянет, так мою жену-то звали. И так тянет, что хоть из дома вон беги. Проворочался я час или больше, а потом в каком-то беспамятстве схватил велосипед и погнал к ней в поселок. Приезжаю, к дому ее подошел, и вдруг – она выходит. А тут – на тебе – другая странность, все наоборот: ее увидел и тут же вывернуло меня. Прямо там, около забора. Не могу смотреть на нее, так противно, что внутри что-то бурлит. Снова на велосипед сажусь и обратно к себе. Только приехал, час проходит, снова меня к ней тянет. В общем, повторялось все это с месяц. Я и так толстым никогда не был, а тут двадцать килограммов потерял. Все уж думали, что хана мне. Ни есть, ни пить, ни спать – ничего не могу. Дали мне в шахте один пересып, я за ним и следил, да больше, бывало, лягу на бок и на воду смотрю, как она по штреку течет. Это – единственное, что мне облегчение давало.

И вдруг, уж сам не знаю как, заснул я. Сплю и вижу себя, как я лежу на досках около пересыпа. Чувствую себя, можно сказать, хорошо, вроде как отпустило меня совсем. Про Лидку не думаю, не тошнит меня совсем, и такая легкость, что и не передать. «Ух, ты, – думаю, – неужто помирать так легко?» Тут слышу – шаги. Оборачиваюсь – видно маленький кто-то идет. Неторопливо так. Ближе, ближе. Вижу, наконец, как подходит серенький такой, неказистый. Смотрит на меня и фонарем своим светит. «Ну, что, – говорит, – худо тебе?»

– Худо, – отвечаю, – Помру, наверное, скоро.

А он мне говорит:

– Помирать тебе, пожалуй, рановато. А сказать я тебе хотел вот что. Не пей никогда с бабами ничего цветного! Запомни раз и навсегда. Даже если муть в стакане увидел – все! Баста! Сегодня пойдешь в поселок ***. Там бабка Марфа живет. Пойди к ней, расскажи все, как есть, она поможет.

– А где, – спрашиваю, – в поселке-то ее найти?

Он только усмехнулся в ответ и говорит:

– Сам увидишь. Невелика наука.

Потом я будто провалился, и проснулся, наверное, часа через полтора, когда телефон надо мной загудел. Смену досидел, возвращаюсь домой, а внутри опять аж все кипит, снова, стало быть, меня к Лидке потянуло. Я уж изо всех сил держусь, до дома доковылял, сел на велосипед и поехал в поселок, что шорин мне назвал. Я там и не был никогда раньше – это километров десять отсюда – так, слыхал только. Поехал я, значит, туда. Приезжаю, а это и не поселок даже, а так – скорее, хутор – домов десять – двенадцать будет. И что удивило меня, так это то, что кругом машин много – штук двадцать – тридцать. Даже «Волги» черные были. Опешил я. Думаю: « Что это здесь, заседание райкома, что ли? И на хер бы они мне сдались?» Потом присмотрелся, вижу – народ все больше у одного дома стоит. Я так и понял, что это и есть Марфин дом. Подхожу, а на меня еще издали все шикают, мол, очередь занимай, не лезь так!