А спидометр держится на отметке 35.

— Вам придется ехать немного быстрее, миссис Дженкинс.

Мы достигаем 40…. 42… если бы за нами ехала машина, нам бы сейчас сигналили.

— Немного быстрее. Ограничение скорости пятьдесят пять.

По левой полосе мимо проносится машина со скоростью около 80 км\час. Но старая миссис Дженкинс не пугается — она похожа на черепаху из книги "Заяц и черепаха"… едет медленно и размеренно, напевая "Забери меня домой сегодня вечером" Эдди Мани по радио.

Мы разгоняемся до 57.

— Вот так, миссис Джей! Вы справитесь.

Она улыбается, ее морщинистое лицо довольное и гордое.

Но это длится всего секунду, а затем выражение ее лица становится пустым — ее рот открыт, глаза широко распахнуты, а кожа серая.

— О Боже!

Потому что прямо перед нами на дороге что-то есть. Это гусь с несколькими крошечными гусятами позади него — мертвая точка посреди нашей полосы. Прежде чем я успеваю дать ей направление или схватиться за руль, миссис Дженкинс резко дергает нас влево, заставляя мчаться по разделительной и левой полосе гребаного бульвара.

— Тормоз, миссис Дженкинс! Жмите на тормоз — тот, что слева!

— О Боже, о Боже, о Боже…

Мы летим через разделительную полосу, зеленая и коричневая трава разлетается вокруг нас и цепляется за ветровое стекло. А потом мы оказываемся на северной стороне, на трех полосах встречного движения.

Святое дерьмо, я собираюсь умереть… под песню Эдди Мани.

Насколько это хреново?

Я не готов уходить. Слишком многого я не успел сделать.

И в самом верху этого списка: снова поцеловать Кэлли Карпентер.

Не один раз, а десятки, сотни раз. Снова прикасаться к ней. Обнимать ее. Сказать ей… есть так много гребаных вещей, которые я хочу ей сказать.

Если я не выберусь отсюда живым — это будет моим самым большим сожалением.

Под градом визжащих тормозных колодок и крутящихся шин мы пересекаем шоссе, не будучи разбитыми вдребезги другой машиной. Мы ныряем и резко подпрыгиваем над травянистым оврагом за обочиной и, наконец, останавливаемся в густой линии кустов.

Я тяжело дышу, оглядываясь по сторонам — чертовски счастливый, что мы не умерли.

Ну… я не умер.

Срань господня, неужели старая миссис Дженкинс умерла?

Я поворачиваюсь к ней, надеясь, что у нее не случился инсульт или сердечный приступ.

— С Вами все в порядке?

С почти дзенским спокойствием она похлопывает меня по плечу.

— Да, Коннор, со мной все в порядке. — Затем она с отвращением качает головой. — Проклятые гуси.

~ ~ ~

Почти смерть действительно меняет вашу точку зрения.

Нет более быстрого способа разжечь большой, пылающий огонь под твоей задницей, чем чуть не словить удар. Поэтому, как только парамедики осмотрели миссис Дженкинс, просто на всякий случай, и я поговорил с полицейскими штата, заполнил отчет, увидел миссис Дженкинс снова дома и вернулся в свою машину, у меня на уме только одна мысль.

Только в одно место я собираюсь.

Только один человек имеет для меня значение в данный момент.

Я выхожу из машины перед домом родителей Кэлли еще до того, как успеваю припарковаться. Я бегу трусцой через лужайку перед их домом, открываю сетчатую дверь и стучу в дубовую. И я не останавливаюсь, пока она не открывается.

А потом она оказывается там. Она стоит в дверном проеме, красивая блондинка, ее окружает аромат роз и ванили. Это то, чем пахнет моя юность, моя любовь. Ее улыбка сладка, и удивленный блеск сияет в этих зеленых глазах, в которых я хочу утонуть снова и снова.

— Гарретт… Я как раз…

На этот раз я не колеблюсь. Не жду.

Я подхожу ближе, обнимаю ее и целую всем своим существом и всем, чем я когда-либо был.

Ее рот такой чертовски теплый и мягкий — незнакомый и знакомый одновременно. Губы Кэлли двигаются вместе с моими, податливые, но нетерпеливые. И эта связь, та искра под напряжением, которая всегда была между нами, вспыхивает снова, яркая и сильная. Я обхватываю ее подбородок ладонью, поглаживаю большим пальцем ее гладкую щеку, наклоняюсь ближе, пробуя ее глубже.

И я был прав. Она стала еще вкуснее — как теплый мед, растопленный сахар.

Медленно, смакуя, я вырываюсь из поцелуя, в последний раз прижимаясь губами к ее губам. Глаза Кэлли закрыты, наши лбы прижаты друг к другу, и наше дыхание вырывается в унисон.

— Ты думала обо мне?

Ее глаза медленно открываются, моргая на меня так, что мне хочется поцеловать ее снова — а потом сделать, черт возьми, намного больше, чем просто поцеловать.

— Что?

— Все эти годы, все это время ты думала обо мне? Потому что я думал о тебе, Кэлли, каждый гребаный день. Я слышал песню или проходил мимо какого-нибудь места в городе, и какое-нибудь прекрасное воспоминание о нас возвращалось. И я задавался вопросом, где ты была, как ты. И я думал о тебе каждый божий день.

Она не закрывает глаза, встречает мой пристальный взгляд, облизывает губы своим маленьким розовым язычком и кивает.

— Я слышала тебя в своей голове, когда ты мне был нужен. А иногда и без всякой причины. И я все время думала о тебе.

И вот оно — то же самое чувство, которое я испытываю на поле после действительно отличной игры — волнующее, наэлектризованное волнение от того, что я именно там, где должен быть, делаю именно то, для чего я был рожден.

— Я скучал по тебе, — шепчу я. — Я даже не знал, на сколько сильно, пока ты не вернулась.

Она улыбается, ее глаза блестят от слез. Потому что Кэлли плакса, счастливая или грустная, иногда и то и другое одновременно, она всегда была такой.

— Я тоже скучала по тебе, Гарретт.

И она тоже не колеблется. Она протягивает руку, обнимает меня за шею и целует горячо, жестко и влажно, с многолетним желанием. Это почти полноценный сеанс поцелуев прямо там, на крыльце родителей Кэлли. Ее пальцы скользят по моим волосам, а мои руки скользят вниз по ее рукам, хватая ее за талию, притягивая ее ближе, заново открывая для себя ощущения.

Ощущение нас.

И мы чувствуемся потрясающе.

Школьные парковки — одно из самых опасных мест на Земле. У меня нет статистики, подтверждающей это, но я знаю, что это правда.

В понедельник утром я въезжаю на школьную стоянку на гигантском, недавно отремонтированном мятно-зеленом Бьюике моего отца, из динамиков которого доносится "Назад в черное" AC/DC. Я чувствую себя сильной — как будто я веду танк.

Я крутой учитель — Я тебя выгоню, даже если ты ученик — У меня в классе еще двадцать девять таких же, как ты.

Наряд тоже помогает — кожаные ботинки, синие джинсы, накрахмаленная белая блузка и черная кожаная куртка. Это моя броня. Утренний воздух сегодня прохладный и свежий, но я его почти не чувствую. Я заперта, заряжена и готова к отправке.

Направляясь к главному входу, я замечаю за дверями Гарретта, Дина и Элисон Беллинджер. Они останавливаются, когда видят меня, и ждут.

— Черт, — усмехается Дин. — Кэлли надела свои дерьмовые джинсы. Ты выкопала их из помойной ямы 1993 года?

Гарретт скрещивает руки на груди.

— Кто-то копирует Мишель Пфайффер из "Опасные умы".

Он выглядит фантастически. Его волосы взъерошены ветром и целуют лоб, на нем темно-синий свитер, плотно облегающий бицепсы, и мягкие, поношенные светло-голубые джинсы. Я помню, как он обнимал меня вчера на крыльце моих родителей. Удивление и восторг этого момента.

Его.

Напряженность в его глазах, желание и собственничество в его руках. Обжигающее ощущение его рта, его влажного, талантливого языка, от которого у меня скрутился желудок и закружилась голова.

Вот тебе и ничего не усложнять.

Но я не собираюсь играть в игры с самой собой или Гарреттом — мы слишком стары для этого дерьма.

У меня есть чувства к нему — всегда были — наш разрыв не имел ничего общего с тем, что мы оба отчаянно не хотели друг друга. Но это не просто отголоски сладкой первой любви — это что-то новое. Пульсирующее, захватывающее дух влечение к удивительному мужчине, которым он стал. Я хочу быть рядом с ним. Я хочу узнать его изнутри и снаружи, снова и снова.