Как вдруг Джуна пропустила слёзы. В который раз за последние дни? Как было на неё непохоже…Что я мог сделать?

– Не бойся, – сказал я, расслабился в лице и бросился к ней в колени. – Джуна. Джуна, ну посмотри на меня. Прости. Не бойся. Я сказал лишнего, не хотел.

– Ты не из тех, кто способен проронить лишнее. Всё от твоего сердца и мне там места нет, – страдала она и прятала солёные щёки.

– Не бойся, пожалуйста.

– Тебя я не боюсь, Гелиос, – сказала сестра. – Боюсь твоего гнева.

– Разве же я давал повод страху и слезам?

– Ты хлад, а мне ведомо лишь одно: бояться нужно гнева терпеливых.

– Ты моя сестра.

– Однако же это не помешало тебе сказать, что было сказано. Да и за одну сестру другой ты пренебрегаешь.

– Почему ты рвёшься выделить себя, обособить, исключить? Всё время.

– Не исключаю. Подчёркиваю, – спорила Джуна. – Чтобы ты наконец обратил на меня внимание.

Я замолчал, отказываясь в то верить.

– Так просто, правда?

Молчал дальше.

– Скажи, что ненавидишь меня, – просила сестра. – Скажи хоть что-нибудь.

Отошёл и бросил:

– И почему ты ждёшь от меня огласки каких-либо чувств? Всё время. Чего желаешь? Чего ты хочешь?

Джуна оскалилась и выплюнула:

– Тебя.

– Нет.

– Так просто, правда?

– Ты ошибаешься.

– Не знаю, когда это началось.

Джуна опустила взгляд:

– Хоть раз посмотри на меня не как на сестру, которую следует опекать.

– Но ты такова.

– Мне мало. Ты сам сказал. Я эгоистичная. Я жадная. До тебя – сверх. В особенности. Но твоё время и думы последние годы – целые годы! – отданы Стелле, обо мне ты даже не вспоминаешь.

– Ложь. Каждый из клана в моей голове каждодневно.

– И этого мне мало. Пребывать в мыслях? Я хочу большего.

Я поднялся с колен и сделал неспешный круг по кабинету. Сбивчиво, отстранённо.

– Прости, – сказала Джуна, но я не слушал; не вслушивался. – Мне не следовало говорить, не стоило признаваться. Мыслям свойственно – подобно чувствам – перегнивать в душе, если вовремя не взбить почву.

– Ты ошибаешься.

– Касательно?

Последней мысли или признания?

Мог ли я утешить её неспокойный нрав? Мог ли исключить конфликты Джуны с иными в семье? В чём вообще было их основание? В примитивной ревности? Джуна не примитивна.

Я отошёл и закрыл дверь; золотая ручка провернулась.

– Что ты делаешь? – спросила сестра.

Что ты хочешь.

Расцепил пуговицы и, подходя, успел сбросить рубаху с плеч. Разума в том было мало, но разум не подчинялся взгляду Джуны; её грустные глаза роняли к ногам, её злые глаза провоцировали напасть, прижечь, унять – силой; она кусалась – мне нравилось. Это неправильно.

– Какого, Гелиос? – прорычала Джуна. – Даже сейчас, – плюнула сестра, – ты желаешь быть хорошим и угодить всем. Но мне не надо угождать, ясно?

– Замолчи, – сказал я и склонился к ней, выбираясь из одежды.

– Иди ты! – крикнула она и толкнула, схватила упавшую на пол рубаху, от досады смяла её и запустила в меня. – Ненавижу!

– Теперь я тебя не понимаю, – сказал я.

– Убирайся. Прости катись к чёрту. Уходи!

И я ушёл. Пришла она. Вернулась, когда солнце влипло в горизонт и земли резиденции погрузились во тьму: забралась на кровать и села к коленям.

– Тебе не спится? – спросил я. Осадок ссоры пребывал комом в горле, но не мог повлиять на нас в целом: на наши привычки, традиции и желания.

– Сон для спокойных.

Я зажёг лампу и рухнул обратно в постель. По комнате растёкся тёплый свет.

– Рассказывай, сестрица.

На ней была кремовая сорочка: тонкая тесьма держала аккуратную грудь. В отличие от иных сестёр природа наградила Джуну не красотой редчайшей, на любителя, а сделала истинно желаемой. Потому к лицу и телу прилагался в наказание характер.

– Не знаешь, с чего начать? – вопросил я у сомкнутых губ. – Начни с упрёков меня, а потом перейди на самобичевание. Рабочая схема.

Сестра в шёпоте взвыла проклятия и попробовала толкнуть в грудь.

– Да, с этого. Ты всегда начинаешь с этого.

Я схватил её за руки и попытался успокоить, но мгновение спустя она схватила меня сама и нашла успокоение. Свет лампы очертил её плавные дуги. Упала подле и позволила запутаться в волосах. Она, бывало, приходила ко мне ночью – заползала под одеяло или жалась к груди, делилась беспокойствами и рассказывала глупости, а при свете дня очерчивала презрительным взглядом и делала вид, что ночные беседы никогда не происходили. Но то не случалось давно: думается, несколько месяцев. С момента выздоровления Стеллы и появления в сердце младшей Хозяина Монастыря. С момента, как сам я погряз в думах и переживаниях о сестре, ставшей единственно важной. Джуна права: я счёл, что Полина была предоставлена близнецу Аполло, младший из братьев Феб познавал правление с родителями, а старшей попросту не требовалось ничьё внимание. Я ошибся. Мы всегда были близки, а я предпочёл забыть это, скрыть, утаить.

– Прости меня, – сказал я в ответ на собственные мысли.

– Не знаю, для чего пришла, – призналась Джуна. – Мне было неспокойно. С тобой обычно спокойно.

– 

А сейчас?

Джуна припала к телу и, засмотревшись на резной потолок, сказала:

– У тебя даже вид лучше.

– Согласен.

Сам же я смотрел в этот момент на неё. Лучшие черты клана собрались в красивом лице: различали нас только цвет волос. Я взял её русую прядь и скрутил в пальцах, прижался к макушке и вдохнул. Она всегда пахла жареным сахаром и жасмином.

– Я извожу тебя словами о Стелле, но не во зло, прости, – сказала Джуна. – Она и мне младшая сестра, только я – как женщина – вижу больше терзаний девичьей души.

– Это не ревность?

Не удержался и попробовал её кожу на вкус: прижался губами к оголившемуся от единственной тесьмы-ткани плечу. В самом деле сахар. Джуна внимания не обратила; лишь посмеялась в ответ:

– Я не ревную, Гелиос. Никогда. Ты принадлежишь мне, этой мысли достаточно.

Мне захотелось промолчать.

– А к ней ты ощущаешь тягу по причине, что Стелла – ещё пока – единственная в клане Солнца не испорчена влиянием извне (даже несмотря на ухаживания этого лживого божка). Однако она не попала под твой гнёт, а это удивляет. Меня ты ломал сильнее всех: до краткости, до малодушия, до отрешённости.

– И ты получилась абсолютно обратной.

– Не ври. Только по отношению к тебе – может быть. А так я до сей поры держу честь дома и берегу собственную.

– И всё-таки я растратил твои младые годы на послушание и воспитание доброго имени. Что толку? Ты не счастлива. Я погубил тебя.

– Не этим, – улыбнулась Джуна.

Я посмотрел на неё. Чем же? Она прочитала вопрос во взгляде и дотянулась с поцелуем. До губ. Впервые. Я ответил на него – слабо, неуверенно.

Но ответил.

– Это ты помнишь?

Я помнил.

Помнил всех, но не её.

Потерянность во взгляде перекроил обольстительный смех Джуны.

– Ты опробовал столько женщин, но никого – по итогу – не захотел, – припомнила сестра. – Я же, перепробовав многих, хотела только тебя.

– Не может быть, – воспрепятствовал я.

– Давай спать. Гаси лампу.

Джуна повернулась спиной и замолчала.

Лямки её сорочки подвывали и скулили, ткань покрывала кожу и утаивала большее. Мне не спалось. Не мог заснуть, не мог смотреть на обласканную лунным светом сестру. Всё это звучало слишком мягко для ядовитой Джуны; словам не следовало верить, она издевалась, проверяла. Что угодно, только не говорила откровенно.

– Джуна, – позвал по имени, но девичий сон не нарушил. – Джуна, проснись.

Она открыла глаза.

– Чего тебе?

И столкнулась с молчанием, пустотой. Повторила:

– Ты портишь сон, а он и так не здрав.

Припал к ней: зарылся в волосах, примял плечо, проскулил.

– Прикасаясь к моему сердцу, – сказала Джуна, – постарайся не отморозить руки. Перспектив у тебя немного.