Девочка желает воспротивиться, но на мой едкий взгляд – свой притупляет и смущённо прячет в складках юбки.

– То-то же, – хмыкаю и сжимаю сигарету в зубах.

      Что могло ожидать нас с Яном в эпилоге? жар или немая тишина? спокойствие или отсутствие интереса? грусть, печаль и сожаление о содеянном…? мы принимаем век таковым и не чувствуем абсурда или каемся друг перед другом?

Я зашла в кабинет. Хозяин Монастыря чертыхнулся в мою сторону, приговаривая, что пол усеян битым стеклом.

– Чувствую, – ответила я и переступила с пятки на пятку, а мельтешение это сопроводил нежнейший хруст.

– Может быть больно.

– Уже, – улыбнулась я.

Улыбнулась ему. Улыбнулась затаившейся и задержавшей дыхание Ману.

– Иди сюда, – бросил Ян, но губы его задрожали.

Сделала безропотный колючий шаг навстречу – в подтверждение его паскудной теории. Второму шагу случиться не позволил – под мужским ботинком лопнуло несколько пластин; присевши, подхватил за бедра и перенёс, усадил на стол. Сам же Ян припал на колени и сковал в ладонях щиколотки.

– Не шути с битым стеклом. Оно оставляет шрамы и вносит заразу.

– Что-то напоминает, – поиздевалась я, пока он доставал крошки из пят. – Смутно.

Ян поднял глаза и многозначно улыбнулся. Ману вздохнула и послала нас к чёрту, назвав ненормальными.

– Вам это нравится, и всё тут, – сказала она и быстро вышла из кабинета. – Бороться с вами за вас я не намерена!

Кровь скользнула по его пальцам, и меня – словно бы – обдало жаром.

«Будет больно?»

«Если ты захочешь, – усмехнулся голос».

«Ты понимаешь, о чём я, не издевайся»

«Если ты захочешь», – уже без нрава повторил голос.

«Ты боишься не боли, а неизвестности», – ещё ранее молвил он. Сказанное было равносильно просьбе довериться.

Кровь скользнула. Простынь окрасил почти невидимый штрих.

Смотрю на Хозяина Монастыря, послушно притаившегося в ногах и устраняющего последствия собственной вспыльчивости. Так будет всегда?

– Зачем ты сделала это, Луна? – спросил Ян. – Что пыталась доказать? К чему показательность? Будет шрам…

Я склонилась к нему и взяла пальцами за подбородок, подтянула к себе – к лицу – и процедила:

– Сочувствую, если ты не понимаешь.

После чего, прихлопнув по щеке, оттолкнула.

– Ненавидишь меня? – в какой-то из следующих дней спросил мужчина.

Импульс уже прошёл (разбитый стакан в кабинете заменили новым, а на ноге осталась запёкшаяся отметина) и потому я спокойно ответила:

– Это слишком сильное чувство.

– Ненавидишь в меньшей степени? – предположил Ян: в полу-шутке, в полу-травле.

– Не знаю, что я чувствую. Ничего.

– Так не бывает.

Я задумалась и наспех выдала:

– Наверное, страх.

– Не поздно ли…? – переспросил мужчина. – Самое ужасное, радость моя, ты пережила.

– И не за красным балдахином, – кольнула следом. – Страх, что ничего не чувствуется, и всё тут, – добавила я. – А ничего порождает страх, порождённый ничем. Безрассудство, не находишь?

– Твоё право.

Как просто.

Мужчина покинул рабочее место и подошёл к вечно-распахнутому окну. Ветер зашевелил отросшую шевелюру.

– Мне жаль… – едва слышно процедил сухой голос. Под нос. В окно. Даже не мне…

Я ожидала продолжения, но продолжение до адресата не добралось.

О чём он мог жалеть, если ни о чём и никогда не горевал? В этом его суть, его характер, его принципы – он сделал то по велению сердца (копчённого и вычурного), он сделал как сделал бы любой другой (мы не стали чем-то особенным). Он поступил правильно – и на свой лад, и на свой век. Тела наши, начала понимать я, всего лишь разменные монеты: и были, и есть, и будут. От года к году, от войны к войне, от мира к миру. Тела – лишь оболочка; расплаты и духовности в том нет. Мы оправдали привычный ход вещей, но не оправдали ожидания друг друга, ибо именно ожидания выходили из-под пера высокого. Однако…тогда бы мы не стали собой.

Сейчас я отмечаю, что извинения свои он так и не принёс – извиняться было не за что (как просить прощение за сделанное на трезвый ум и осознанно? за личное желание и убеждение…?). Он выплюнул «мне жаль» для утешения; жаль ему не было – он сделал, что хотел. А я выплюнула в ответ:

– Кто мы?

В мире Хаоса и друг для друга.

Ян велел подойти, и я послушалась. Осторожно касаясь талии, он пододвинул меня ближе к окну. На сухом горизонте танцевала рыжая пыль. Вихри песка обнимались и толкали друг друга, а пепел мрачных городов – вечно горящих коротышек – едва долетал до нас. В этот сезон крохотные деревни, направленные на производство, горели. Моя деревня – нефтяников, в нескольких днях пути – высыхала и трескалась, эти же – с остатками лесов и с домами из старого перегнившего дерева – танцевали в пепле.

Я смотрю и на пыль, и на песок, и на пепел.

– Вот мы, – сказал мужчина.

Вечно-танцующая образина. Безобразие. Оказывается, беда человечества заключалась в самом человечестве.

Я посмотрела на грустное лицо близ меня и – по воле одурманенной в очередной раз головы – приложилась ею же к груди. Руки сцепились у меня за спиной, а пальцы впились в несколько позвонков.

Ему не было жаль, потому что он ничего не терял.

Я была рядом.

      Объезжаем Полис дугой. К вечеру город пестрит огнями: пыль оседает, поднимается туман. Возможно, идёт дождь: там он в действительности – далеко от иссушенных дочерних деревень – бывает.

Ману рассказывала, что городские – жестокие сквернословцы, обезумевшие дикари и безнаказанные убийцы. На улицах властвует произвол; дороги сжимают под собственным прессом контролирующие секторы города группировки, контрабанда проползает меж оголённых плеч, а люди рассыпаются под веществами и сношениями. Полис уродлив. Там живут нечестивые, там живут Люди. На мой вопрос, для чего построено это место, Ману отвечала: чтобы собрать зверинец воедино и – когда-нибудь – изничтожить его.

– Ковчег, который следует потопить, – говорила женщина.

Я думала, небесные боги живут в черте Полиса, а – оказалось – они живут на его окраинах (каждый на своём участке, отвечая за свои дела, неся определённые функции). Бог Воды, например, живёт близ дамбы, чтобы решать рабочие вопросы по мере их возникновения (да, Бог – лишь профессия; название, слог). Богиня Плодородия живёт на землях с устойчивыми посевами, дабы приезжие гости наслаждались видом царствующих колосьев пшеницы и кукурузы (хотя все знали, что она бесплодна и земли её – тоже).

А вот люди, живущие в Полисе (с рождения или однажды забредшие туда), Полис уже не покидали. В том была их вера. В отличие от деревенских послушников, читающих молитвы земным богам (Почве, Влаге, Зерну и прочим), они обращались к небесному пантеону и высоко почитали его звания, отчего не рвались на исследования и на чужие территории не забредали.

Неверующие в городе не встречались. Если в Полисе объявлялся неверующий – он моментально исчезал. Никаких движений – пропагандистских касательно религии – не было. Все верили в откровенно плюющих на них богов из небесного пантеона и презирали деревенских за их неразумность (ибо земные боги не были зримы; они – лишь понятия, плавающие в воздухе: несуществующая масса). Небесными же выступали важные господа. С ними можно говорить. Их можно увидеть.

И вот мы объезжаем упомянутый Полис. Конвой трясётся от гальки под колёсами, я трясусь от страха перед неизвестным.

– Продай меня, – умоляла я. – Отдай в жёны. Не хочу здесь находиться, не могу быть в Монастыре.

– Ты подписала договор.

– Со мной ты заключил ещё один, – настояла я. – Вот здесь. – И прикоснулась к его груди. Руки задержала на теле, а затем – впопыхах – утаила в карманах платья. – Я прошу тебя, Ян. И могу просить, потому что мы с тобой не чужие друг другу люди.

– Вот ты как заговорила. Кошка, – причитал мужчина. – Научилась…?

– Отдай меня в жёны. Продай ещё раз – контрольный.

– Зачем?