– Пока не приехал твой конвой – она моя послушница. А я не ручаюсь за поведение продажной девки, что с покорностью смотрит в хозяйский рот.

Ну вот. Стакан даёт трещину.

– Ты ведь знаешь, как никто лучше, – рассуждаю я и бегло верчу пальцем у виска – показывая на место ожога по лицу Яна, – меня злить и меня расстраивать – не лучшая из идей.

Хозяин Монастыря улыбается и затихает. Кажется, ему становится стыдно за сказанное, ибо я смею наблюдать давно не виданное лицо; растерянное и повинное.

– Ты не хотел этого говорить, я вижу, – утверждаю и отпускаю стакан: крохотная струйка крови ползёт по центру ладони; должно быть, это линия жизни, о которой некогда шептала гадалка из Полиса. – И поверь, Ян…Ничто на свете не разумеет тех цен, что мы платим.

Ни к чему мы за этот разговор не пришли. Лишь повздорили и примирились. Но для себя я решил наверняка: оставлять девочку злому волку нельзя.

А сейчас она лепечет что-то – невнятное, неуверенное. Я склоняюсь над фолиантом и велю повторить последние строки. Голосок едва справляется с косноязычным абзацем из старой книги. Луна поднимает на меня свои очаровательно-круглые глаза и хлопает ресницами. Взгляд этот имеет наибольшую силу, не имея за собой силы как таковой. Делает она это (пока что) неосознанно, без умысла. А потому красиво и влюбчиво.

Каково её отношение ко мне?

…ведь я боялся обидеть девочку.

Боялся напугать, ибо нам ещё начертаны годы совместной жизни.

Боялся лишить покоя.

Луна ступает в библиотеку – в очередной раз – и взваливает на руки старый словарь. Этим она занимается самостоятельно; лишь изредка подтрунивает над забавляющими её словами, комментируя их на свой лад или переспрашивая трактовку. По вечерам Луна любит слушать, как читаю я. Избираю для неё древнейшие легенды и сказания, пылью покрытые сборники и ветхие страницы.

Предлагаю скрасить время новой историей, но девочка отвечает, что занята учёбой. Такая важная особа… И сию секунду склоняется над томиком.

Луна обыкновенно приземляется по центру библиотеки: занимает почётное место во главе растянутого ковра, сидит на сотканном из алых нитей солнца. А я сижу в кресле перед камином и наблюдаю за молодой. Луна устало потягивается, оглядывается и затем кошкой ползёт через мои колени, чтобы ухватить с края журнального стола карандаш.

– В книгах писать нельзя, – говорю я девичьей спине, укрывающей какие-то действия. – Ты ведь не делаешь этого?

– Нет, – интонацией попавшейся пройдохи отвечает Луна и в которой раз поднимает на меня прелестное личико.

– А карандаш тебе зачем?

Девочка медлит.

– Зачем?

– Это оружие.

– Оружие? – переспрашиваю у спокойного лица и получаю грифелем в бок.

Усмиряю жену и беседую с ней о том, что книги – многовековые ветхие гиганты – требовали более трепетного отношения.

– Ровно как я, – зудит Луна.

– О, солнце моё, ты – вообще отдельная история, которую я никогда не смогу вычитать от и до.

И тут она замолкает, и лицо её принимает меланхоличный вид.

– Тебя напоить чаем? – предлагаю я, дабы скрасить накатившую грусть.

– Не хочу, – хмыкает девочка и задирает нос. Очень показательно.

– А если я сам его приготовлю? – спрашиваю вслед и бегло касаюсь черничной макушки.

Луна нависает над книгой, а через секунду-другую запрокидывает голову и восклицает, отчего я ещё не на кухне. Под её лепет и собственный смех удираю за чаем для капризного ребёнка и очаровательной души.

Она сводит с ума.

Определённо.

Разгуливает по дому в выходном платье – жёлтом; обнажая щиколотки и запястья. Пританцовывает, поёт. Наблюдаю за её ребячеством, а потом, не выдержав, приближаюсь и беру за руку. Рано… Вмиг холодеет и усмиряется, притупляет взор и речи и одурманено смотрит из-под опущенных ресниц. В эти моменты она кажется ещё более прекрасной.

И я вертляво спрашиваю, не хочет ли девочка прогуляться по саду, и девочка вертляво отвечает, что из своих многочисленных дел готова выдрать клок времени и уделить его мне. И вот она сидит на лужайке и смотрит на воду, а я, собрав пригоршню черники, ступаю навстречу. Во вмиг сложенные ладони ягоды не переправляю; говорю, что угощаться не позволю – угощу сам. Крохотная черника запрыгивает в рот, и мы смотрим друг на друга обоюдно неясно, неопределённо (что не может не нравиться). Её внутреннее спокойствие оказывается потревожено. Ещё и чем…Закатываю вторую ягоду в рот и улыбаюсь. Наивность и позёрство сменяется озорством и лукавством. Я вижу метнувшийся взгляд – нет, уже не девочки – женщины, что раскусывает чернику и меня самого. Луна рассыпает ягоды и, окрикнув, убегает в сад. Смеётся. Протягивает моё имя – с пару раз – и вязнет в плотных кустарниках. Она и раньше так делала – пряталась, забавлялась, но никогда перед этим не награждала выпытывающим взглядом. Это был взгляд женщины, понимающей, что её перестают понимать. Это был взгляд женщины, осознающей свою привлекательность и желающей этой привлекательностью воспользоваться.

Я последовал.

Луна – тот ещё лакомый кусочек. Её стоило ожидать и выжидать. Она никогда не порывалась с чувствами первой и потому чувствами её не нагромождал я. А это поведение – новое, не опробованное – знаменовало нечто, давало подсказку. Она сама указала: велела последовать, изловить.

Певчий голос Луны гуляет по тропам сада и стенкам лабиринта. Я огибаю одно дерево за другим, теряюсь меж бесконечно-свисающими ветвями, но – в конце концов – упираюсь в прячущийся силуэт или ускользающий угол платья. Под ногами её хрустят осыпавшиеся листья, под ногами её разрываются перезрелые и опавшие плоды. Я наступаю на один из них – прыскает; противно-мягкий.

Луна, не удержавшись, хохочет и прячется за аркой из роз. Лабиринт изучен ею хорошо, но мною он построен, а потому я мечусь к хвойной роще и наблюдаю за движениями супруги со стороны. Она, притаившись, пытается выслушать должные её преследовать шаги, но то не происходит. Потому озирается и едва слышно подаёт голосок. А затем устремляется по колючему хрусту мелких сучьев в сторону хвойных. Что и следовало ожидать. Луна, подхватив подол платья, бежит – сама того не ведая – в мою сторону, оглядывается через плечо и – попалась! – влетает в объятия.

– Так нечестно! – радостно взвывает девочка и пытается вырваться.

Но я хватаю её запястья и, прижав их к груди, целую добрую улыбку.

Луна отвечает на поцелуй.

Перед отъездом Сибирия сказала:

– Ты как чёртов уголь. Кусок чёрного марающего и с истлевающей основой.

– Ты красноречива, сестра, – ответила я. – Однако гласность свою направила на утеху порочным богам и выражаешь стонами. Молчи же.

Об этом я вспомнила в тот момент, когда увидела на зеркале в моей спальне зияющую надпись с призывом покинуть резиденцию Солнца. Конечно, сам призыв выглядел немного иначе: не так многословно и красиво.

«Убирайся».

Я рассматриваю горе-попытку вытравить меня из дома и, опосля, расхаживаю вдоль комнаты. Мимо спальни проносится корзина для белья.

– Патриция! – равнодушно обращаюсь я и наблюдаю за мелким семенящим шагом девицы. – И зачем это?

Служанка впирается непонимающим взглядом; тогда я повторяю:

– Зачем ты это сделала?

– Сделала что? – не без игры выпаливает упомянутая.

– Сделала то.

Патриция разводит плечами, а швыряю в неё:

– Ты же не настолько глупа, чтобы не понимать: в доме из слуг только ты и глухонемой ремонтник, пропадающий исключительно в гараже. Кто бы мог оставить это в моих покоях? Или ты в самом деле глупа?

– Чем же ты отличаешься от нас? – шмыгает девушка и лицо её багровеет. – Чем отличаешься от моего брата, от меня самой? Мы куда ближе тебе, чем все эти важные господа. И Патрик был намного ближе, он рассказывал о…

– Патриция, – перебиваю я, – смени тон и обращение, иначе я позову мужа.

– Что с того, хозяйка? – язвительно. – Мы были здесь задолго до тебя и принесли этому несчастному божку необходимое увеселение. А ты? Патрик говорил…