– Не шути об этом, – рыкнула Мамочка.

– Но для начала выучись читать, деревенская ты грубиянка. А если честно…прошу тебя, Луна, не рассуждай: для женщин то плохо кончается.

И мужчина подтолкнул меня к столу: к брошенной паре листов и грязному перу поперёк.

– Расскажи что-нибудь, – прошу я.

– Из меня дурной рассказчик, – отвечает Гелиос.

– Вытерплю.

Мужчина смеётся и откладывает альбом, в котором делал поспешные записи. Красивые вензеля украшают страницы.

– О чем ты хочешь послушать?

– Что ты пишешь?

– Заметки по работе.

– В чём заключается твоя работа?

– В создании её видимости.

– Находишь это забавным?

Гелиос обречённо вздыхает. Припоминает, что о работе своей рассказывал. Рассказывал о клане Солнца, что под именем своим держит пустыри, пустыни, деревни и город. Рассказывал, как рассыпающиеся ветви дают электричество Полису. Рассказывал, как плиты солнечных батарей одаривают энергией резиденции иных богов и некоторые из деревень. Вот только наша деревня этим благом была обделена. Подъём случался на рассвете, а отбой на закате. Никакого света, кроме истинно солнечного.

Решаю поделиться:

– Старшая сестра молилась по утрам на солнце: просила не выжигать поля, просила позволить зерну расти. Однажды я сказала ей, от злости, что с радостью передам молитву какому-нибудь божку при встрече, если то случится. Мне передать?

Гелиос пытается перебороть рвущуюся улыбку.

– Можем отправить привет конвертом.

– Было бы хорошо, только религия не выучила её письму и чтению. Привет она не поймёт.

– Можем нарисовать картинку.

– Совсем за дураков нас держишь?

Гелиос переминается: закидывает ногу на ногу, руками отбивает о подлокотник.

– Значит, молились вы солнцу как явлению, а не божеству? – уточняет мужчина.

– И не напрасно, верно? – задиристо швыряю я (однако сталкиваюсь не с обидой, а ещё более приятной улыбкой). – Увы, но молились родители и сёстры. Я не молилась.

– Богу досталась жена-атеистка?

– Богу, которому не хотелось жену, досталось то, что он заслужил.

– Ты очаровательна.

– Спасибо.

– Я утолил твою потребность в беседе? Могу заниматься делами дальше?

– Создавать видимость работы, ты об этом? О, теперь от бесед со мной будет сложно увильнуть. Расскажи о написанном. Что в этом послании?

И я указываю на альбом. Гелиос вздыхает.

– Конкретно в этом, – говорит он, – обращение к старому знакомому из города с указанием направить своих людей на починку разнесённой линии электропередач. Староверы, назовём их так, частенько выпускают собственную злость (под определением освобождения ложно верующих) путём несмышлёного вандализма. Ответ тебя устраивает, дорогая жена?

– Ох, – и я ударяюсь о спинку дивана, – как сложно и много.

– То видимость, – улыбается Гелиос. – Каждый день что-то случается, каждый день что-то решается. Но это не тяжелая работа. Морально привыкаешь к любым новостям, эмоционально – тоже. Последний мой эмоциональных шок пришёлся на момент, когда ты зашла в резиденцию дома Солнца и решила потерять сознание. До этого я не переживал век, а, может, и больше.

– Главное сказать это с серьёзным выражением лица, чтобы было труднее разгадать, что есть истина, а что лукавство. Да?

– Да.

Пожимаю плечами. И докучаю дальше:

– А почему к своим, прости меня, годам, ты не обзавёлся женой и детьми?

– И то, и то, прости меня, не питомцы, чтобы ими обзаводиться. В том я консервативен и придерживаюсь старых взглядов. Очень старых взглядов. Предельно старых.

Я смеюсь и соглашаюсь:

– Хорошо. Сойдёт за ответ. Но ты любил?

– Твой акцент прекрасен. Однако не все слова, которые закрадываются в твою чудесную головку, Луна, следует озвучивать. Не все мысли предназначены произношению.

– Я только спросила.

– И у стен есть уши.

Оглядываюсь.

– А у тебя нет глаз? Ты затворник, Гелиос, на краю земли. Нет здесь никаких ушей, кроме наших собственных: твоих, да моих. А мои дальше порога дома не являются.

– Ты забыла о слугах, – мягко уточняет мужчина.

– Ты не доверяешь слугам?

– Ты не вняла опыту?

Припомнил садовника, вот же…

– И вообще, что значит доверять? – продолжил Гелиос. – И кому можно?

– Слуги обхаживают дом, сад и нас, готовят и прибирают. У них есть доступ ко всем комнатам и предметам, к одежде и продуктам…В чем ожидать подвоха?

– В прискорбном человеческом качестве – стремлении обсуждать. В сплетнях и разговорах. Тебя не пожелают предать, пока не придут к этой мысли, пока не отравятся ею.

– Так можно сойти с ума. Всюду видя врагов.

– Если видеть мнимых врагов – да. Если зреть настоящему… – Гелиос задумывается и обременяет меня следующим знанием: – Даже тень, Луна, бывает, покидает тебя. Запомни. Доверять человеку – значит, подозревать его меньше, чем всех остальных.

– Не желаешь признаваться – пусть.

– Ты ещё не созрела для этой истории, – улыбается Гелиос. Не насмешливо, не едко; милосердно. – А твоя реакция – лишний раз доказывает то.

– Предлагаешь повзрослеть?

– Не поступками, мыслями.

Я отворачиваюсь, взглядом скобля сотни обнимающихся книг.

– Величайшее благо – не любить. Оно сделает тебя непобедимым, ибо удар наносят по ослабленному, а в тебе, бог Солнца, того не будет. Твой шанс победы возрастает в сотни раз, когда потенциальный противник не видит ни души, ни сердца. Будь бездушным, будь бессердечным. Но помни: единственная твоя ошибка разрушит выстроенную пирамиду величия.

Так она говорила. Луна напомнила бесовку. Бесовка выжгла во мне всё, что только поддавалось чувствам – осталось пепелище. Сама же Луна – робкая пташка – ещё не распахнула крылья. Я мог способствовать тому. А мог способствовать усмирению, однако позиция такая противоречила многовековым порядкам дома Солнца и личным убеждениям, в частности. Мне нравилось наблюдать за Луной. За её ростом и раскрытием характера, за её расцветающей – подобно цветам в саду – красотой и загорающимися – подобно звёздам в тёмные южные ночи – глазами.

Она внимательно слушает и повторяет выдвигаемые истины, она пробует высказываться самой и получает одобрение. Ловлю себя на мысли, что девочка вернулась домой – в дом, который был предначертан ей.

Закрываю хрустальный графин и откладываю редеющий на дне коньяк, дабы по лестнице бредущая Луна не заметила, что я позволяю себе пригубить. Дурная привычка. И её. Все в доме Солнца любят занять время проволочённым годами питьём. Но ей пить не позволяю: знаю, как губительно сказываются расползающиеся по венам градусы.

Девочка спускается в гостиную и ловит моё пожелание доброго утра, перекидывает волосы через плечо и, наблюдая за своим отражением в зеркале холла, пытается расчесать всю эту смоляную копну. Питание, солнце и свежий воздух хорошо сказались на её лице, фигуре и – особенно – волосах. Сколько прошло? Месяц? Больше?

Бледная кожа приобрела здоровый румянец, острые бёдра округлились (теперь её короткие платья, обнажающие ноги, не просто щеголяли по дому, а отвлекали; она заползала на диван и локтями упиралась в поднятые колени – развлекалась, наблюдала).

– Что-то случилось? – издевался девичий голосок, когда я, опешив от её удачно скрещённых щиколоток, отворачивался вовсе.

– Ты случилась.

– Не понимаю, что это значит.

– Само собой.

Девочка смеялась, бойко поднималась с дивана и, пританцовывая, уходила на кухню. Заваривала чай. И чаем заглаживала вину.

– Я прощена?

Однажды я поймал её за руку (по глазам увидел, что напугал – напрасно, старый дурак) и велел с раскаянием не шутить.

– Боишься, меня услышат боги? – оскалилась девочка и вырвалась. – Пожелаю – все падут к ногам.

– Не сомневаюсь, Луна.

– Не веришь?

– Ты укротила главного, охотно верю.