– В момент отъезда из Монастыря ты попросту приблизилась ко мне. Свобода должна была настигнуть в вечер с благими, относительно, вестями.

– Никаких благих вестей не было, – признаётся Луна. – Хозяин Монастыря ничего мне не говорил и говорить отказывался. Тянул. А Мамочка сказала, что никакие торги никто не устраивал. Как это понимать?

– Так и понимать. Обдурил и Ману, и тебя, и едва не обдурил меня (но об этом позже). Неизвестность, она – причина войн: и внешних, и внутренних.

Ян – будь неладен – поиздевался напоследок: утомил и распял; и тому могла быть одна причина – Луна сказала, что не желает видеть его чёртову физиономию.

– То есть, – заключаю следом, – находиться здесь ты рада.

– Более чем. – И Луна отчего-то смущённо улыбается. Её детским повадкам стоило радоваться и умиляться, ибо вот она – не тронутая миром и другими сердцами – женщина, которую можно воспитать на свой лад. А воспитание мне хотелось дать (надо же!) достойное.

Провожаю чудесный – ласкающий взор – стан до спален и показываю соседствующую с моей дверь. Луна удивляется. Кажется, песни Хозяина Монастыря заставили её представить себя в кровати с неизвестным мужем. Могу только вообразить, какое волнение поражало девочку весь путь, если имя моё ей названо не было; она приготовилась вкусить все радости и горечи (а первое, к слову, являлось просто меньшим проявлением и объёмом второго) семейной жизни.

– Ты не раба, – говорю я. – И спать ни с кем по принуждению не должна. Отвыкай так думать. – Махнул рукой. – Слуги подготовили комнату. Хочешь, называйся гостьей. О всех своих нуждах сообщай.

И я оставляю её возле комнаты, приглашая через несколько минут на полуденный чай. Так она знакомится с многовековыми традициями дома. И со мной.

– Меня зовут Гелиос, – представился мужчина.

Нехотя протянула руку – позволила прижечь её поцелуем. Мужчина, улыбаясь повадкам, просил сесть на диван: предложил питьё и поинтересовался самочувствием.

– Вам необязательно это делать, – сказала я.

То вырвалось.

Глупая!

Ведь обещала Яну быть послушной и молчаливой (то есть всё для меня противоположное и противоположному полу желаемое), но чужое лицо расстраивало и пугало, и слова сами сбегали с ненавистного языка.

– О чём ты, Луна?

Он знал моё имя.

И поймал растерянный – то намеренно – взгляд.

Конечно знал, глупая.

– Быть со мной любезным, – объяснилась я. – Вы не должны.

– Должен, Луна, – настоял мужчина. – Ведь разговариваю с хорошей девушкой. Ведь уважаю тебя и уважаю себя; уважаю свой выбор. Скажи, – Гелиос откупорил бутыль и, наполнив бокал, позволил пригубить – едва-едва; словно бы проверяя соответствие вкуса названию, – ты влюблена? сейчас или, может быть, была?

– Да. – Я остановилась. – Нет. – Ещё раз. – Я не знаю…

Резко выдохнула и встретилась с ненавязчивым смехом. Добрым. А сама захотела признаться, что ныне ощутила себя речью не владеющей. И призналась.

– Вы тоже так думаете?

– Расскажи об этом, – аккуратно подступил мужчина. – Если можешь и если хочешь. Кто твой избранник или избранница?

Ян велел выбирать слова (если вдруг я не удержусь и что-нибудь взболтну), Ян велел выбирать друзей (другом он обозначил себя, иные у него значились в списке «не доверять», несмотря на списки «друзья» и «партнёры» с соответствующими там именами), Ян велел не забывать о наших общих целях (он – оферент (что бы слово это проклятущее не значило), а я – товар; такой симбиоз реален – исключительно и окончательно).

Но тогда – в тот момент – я ещё не простила содеянное им. Не могла принять и понять; ведь он отдал меня. Передал из рук в руки и, едва чертыхнувшись, пропал, хотя я до последнего думала: вернётся. Вернётся, выхватит, освободит. Но это не Ян, нет. Не кто-либо. Кто-либо и что-либо – это сложившееся. То, что случилось – вот правда. И я всё ещё была на неё обижена.

– Это Хозяин, – призналась я. – Он мне нравится. Или нравился, не знаю.

– …но?

Что значило «но»? Как его следовало понимать?

– Мы все его послушницы и мы все для него одинаковы: любимы, однако недоступны. А он человек порядочный, – утвердила я и по привычке закинула ноги на диван, от волнения сминая подол платья. – Простите, это не то, о чём мы должны говорить.

– А о чём должны? О чём можем? – интересовался спокойный голос, но не давал проскользнуть ни единой секунде неловкой тишины, приступая к гласу: – Тогда слушай меня.

И он рассказал, каким богом является.

Солнце – клан традиций и порядка. Дела Бога Солнца – производить свет.

– Метафорично, разумеется, – посмеялся Гелиос и сел подле меня – не рядом и не далеко (касаться и одаривать теплом дыхания – нельзя, прильнуть и остаться – можно).

И беседа дурачилась меж обычным вещами, меж бытом и ситуациями, людьми обыкновенными и людьми по принуждению/судьбе/року божественными.

– Какого это быть Богом? – протянула: ни без яда, ни без мёда.

– Как и Человеком, – зудел мой собеседник и тянул в ответ бокал. – Трудно, но интересно. Со своими преимуществами, со своими недостатками.

– Единственный недостаток Бога в том, что он – тот же человек, – швырнула наотрез. И тут же пожалела об этом. Стоит молчать, Луна, тебе стоит молчать. Держи рот закрытым. Закрой рот.

Но вместо того я открыла его и нахраписто приложилась к напитку. Мужчина похвалил за сообразительность. Я думала, он будет зол. Странный. Мы присматривались друг к другу: оценочно глядели и выуживали настроение и реакции на слова и действия. Мы изучали друг друга. Поняла я это, правда, не сразу.

– Почему ты сказала, что не знаешь, испытываешь ли чувства? – спросил Гелиос и расслабил змеиную петлю на шее.

– Потому что до вашего вопроса была уверена в их наличии. После озвученного – появились сомнения.

– Если хотя бы горсть шаткости, нетвёрдости орошает симпатию – это не истинная симпатия, – заключил мужчина и осторожно потянулся к опустевшему бокалу. – Позволь…?

Не спрашивал, добавить или нет. И не принуждал. Делал так, чтобы я сама отдавала бокал на возглас. Спросила, откуда его уверенность (по теме беседы). Гелиос произнёс нечто на старом наречии. По кусочкам – три слова. Первое – гласное, второе – трубочкой протянутые слоги, заключительное – размыкающиеся челюсти; что могли значить эти слова? звучали прекрасно.

И собеседник мой пытался объяснить истинность фразы. Так, пояснял он, люди пытались докричаться до людей, когда слов и действий не хватало, а сообщить о перекраивающих внутри чувствах несомненно хотелось. Так, пояснял он, люди очерчивали одних людей (для себя) и других (от себя). Так, пояснял он, можно было сделать человека своим, одарив ликованием, или вовсе оттолкнуть его, заселив бесконечную тоску на сердце при отсутствии ответного.

Я расслабилась: плечи спокойно прилегли к спинке дивана, а колени перестали биться друг о друга. Спокойный голос укачивал колыбельной.

– То значило любить, – говорил Гелиос; в руках у меня оказался третий бокал. – Тебе знакомо определение влюблённости, верно? – мужчина повёл бровью и расстегнул верхнюю пуговицу рубахи; в комнате действительно было жарко. – Убери пару частей, немного подкорректируй (благо, все слова одинаковые и строятся схоже) и получишь выкинутую из употребления Любовь: ту самую, к человеку.

И, пояснил он, если то ощущаешь – «любовь», – сомнений быть не может. Они не возникают. И Гелиос спросил другое:

– Любишь ли ты?

– Нет, – без промедления ответила я. – Чувство, о котором вы говорите, мне неведомо.

– Значит, – заключил мужчина, – всё намного проще.

И я пустилась в спор, что проще – это определенность: скупая и сердитая; неизвестность – а всё у нас под эгидой неизвестности – утомительна.

– Для молодого сердца нет преград. Одна влюбленность сменяется другой, и то нормально. Дорогу находит идущий.