– О, стоят, комсомолец и политрук.

– Два несгибаемых борца…

– Ништяк, подпольный райком наградит.

Михаил сцеплялся языками с охальниками, Валерьян в моменты перепалок сжимал кулаки.

В канун седьмого ноября им пришлось отмахиваться от ватаги полупьяной шпаны, вожак которой, стриженный «под горшок» белобровый брыластый парень, проходя мимо, вдруг поддал Михаилу по руке. Ворох газетных номеров рассыпался по мокрому асфальту, парень залился низким утробным смехом.

– Кончай свою макулатуру пихать, коммуняка, – обдал он Михаила ядрёным духом водки и иностранного табака.

Его товарищи, гогоча, принялись наступать на рассыпавшиеся газеты ногами.

– Америка – г уд! Совок капут!

В драке Михаилу разбили лицо, Валерьяну рассекли бровь, но и он, выхватив кастет, который после возвращения из Москвы сделал из водопроводного вентиля и постоянно носил при себе, тоже раза два прокорябал литым металлом по чьим-то рёбрам. Прохожие шарахались от машущих кулаками, матерящихся людей, жались к краям тротуаров, кто-то пробовал звать милицию, но ту после августа-месяца трудно было сыскать.

На следующий день, в праздник, подсинённые, с пластырями и мазками зелёнки на лицах, они стояли у памятника опять, готовые ко всему. Михаил захватил монтировку и держал её наготове под плащом. Валерьян, помимо кастета, имел при себе перочинный нож.

Злопыхатели из прохожих держались тише, задирая их реже обычного. Вчерашние забияки не объявились.

– Тоже, видно, получили нехило, – проговорил Михаил и расцепил в улыбке чёрные, вздувшиеся пузырями губы. – Забоялись снова налетать на наш пост.

С того дня они так и стали именовать между собой свою торговую точку у памятника – пост.

В декабре им приходилось туго. Морозы не спадали неделями, и за часы торговли оба промерзали до костей. «День» по-прежнему покупали не слишком охотно, и инертность окружающих выводила Михаила из себя.

– Ведь всё же понятно! – твердил он, изливая Валерьяну горечь. – Ельцин, Кравчук, Шушкевич – предатели, расчленили страну. Повсюду вóйны. В России на глазах возрождается капитализм. Причём в самом худшем, компрадорском изводе. Да эти деятели половину народа уморят, лишь бы богатств нахапать! Ну что ещё людям надо, чтобы прозреть?

– Не доходит ещё до многих пока, – безрадостно пожимал плечами Валерьян. – Вот когда каждый шкурой почувствует…

Михаил морщился, тёр варежкой зябнущее остроскулое лицо.

– Да понимаю я, что иначе, видимо, никак. Не дойдёт. Просто душой такого принять не могу: собственному народу бедствий желать.

Валерьян, вспоминая отца, умолкал, ковырял носком ботинка утоптанный снег.

– Будто дурманом каким опоили людей, – продолжал сокрушаться Михаил. – У них на глазах родину из-под носа увели, а они…

Он тягостно вздыхал, скрипел зубами, прижимал руку к груди, внутри которой ныло раненое сердце.

– Не убивайтесь вы так, – утешал его Валерьян. – Газету «День» тоже читают…

В первые после Нового года выходные он, занятый подготовкой к экзаменам, не пришёл торговать, а когда явился во вторые, обледенелый пятачок перед заиненным монументом оказался пуст. Михаила не было.

Отсутствие привычного товарища озадачило Валерьяна. Он знал, что свежий номер газеты выпущен, и был уверен, что Михаил привёз запас номеров из Москвы.

Он позвонил из уличного автомата, но к домашнему телефону никто не подошёл. Задумчивый, он поехал назад в общежитие. Второй звонок он сделал вечером, от дежурного с проходной, и снова не сумел дозвониться.

На следующий день, в воскресенье, к памятнику Михаил опять не пришёл. Напрасно ждал его в привычный час Валерьян, притопывая от холода ногами под заиненным монументом. Мимо сновали прохожие, постоянные покупатели останавливались, спрашивали газету, но он смущённо разводил руками, не зная, что отвечать.

Недоброе предчувствие стало одолевать Валерьяна. Ранее Михаил бывал всегда точен, а при необходимости оставлял ему на проходной общежития записку.

Валерьян зашагал к остановке, сел в автобус до Заречного микрорайона, в котором, как он знал, жил Михаил. Непрогретый, с дребезжащими дверьми автобус долго тащился по проспекту 50‐летия Октября, затем по протяжённой, с высокими сугробами вдоль тротуаров, Комсомольской улице, попал в затор у моста через Волгу, за которым начиналось Заречье. Пассажиры, зацепившись за какую-то обронённую кондуктором фразу, спорили о Ельцине, о политике, о ценах…

Панельная пятиэтажка в Заречье стояла приметно: за церковью, одна-единственная среди чёрных бревенчатых изб. В её выстуженном, с не закрывающейся дверью подъезде, свернувшись калачиками, дремали уличные собаки.

Валерьян поднялся на четвёртый этаж, позвонил в квартиру. Открывшая дверь печальная женщина не ответила на его приветствие, негостеприимно глядя из-за порога.

– Я к Михаилу.

Женщина молчала, не спуская с него мнительных глаз.

– Михаил дома? – переспросил Валерьян.

– А вы кто?

Скрывать он не стал:

– Его товарищ. Газету «День» продавать помогаю.

Лицо женщины исказилось, она взвыла, словно на похоронах:

– Ах, чтоб вам с этой политикой! Чтоб пусто вам было!

Крик её, страдальческий и ненавидящий, заставил Валерьяна содрогнуться.

– Да сколько ж можно-то, господи! То исколотили Мишку из-за тех проклятых газет! В крови весь, едва живой приполз! Теперь инфаркт хватил!

– Инфаркт?! – сам не свой, вскричал Валерьян.

В прихожую выбежала светлоглазая девочка-подросток, растерянно забегала вокруг матери, точно всполошенный зверёк.

– Мама, мама, не надо…

– Где он? В больнице? Здесь? – вступая без приглашения в квартиру, требовал ответа Валерьян. – Да скажите же, ну!

Женщина, жена Михаила, причитая и слезясь, отвечала путано. С трудом Валерьян уяснил главное: Михаил свалился четыре дня назад, с «колом в груди». Еле поспевшая «скорая помощь» увезла его в главную областную больницу.

– Вот сколько Мишке говорила, чтоб не убивался так! А он будто специально себя изводил: всё новости без перерыва слушал, всё газеты читал. Насмотрится, начитается – и клянёт всех напропалую, выворачивает наизнанку себя, – сокрушалась жена. – Всё политика эта, чтоб её!.. А ещё эти газеты!.. Вокруг страх что творится, всё кувырком летит… Жить на что – не пойми…А он с инфарктом… Го-о-споди-и-и!..

– Мама… мамочка… – бормотала дочь. – Полегчает папе… правда. Вот увидишь…

Валерьян, тяготясь спровоцированной своим приходом сценой, попятился к двери.

В областной больнице тоже всё вышло непросто. В коридоре отделения ему пришлось долго пререкаться с дежурной медсестрой, не пропускавшей в палату.

– Да мне товарища повидать надо! Я только сегодня узнал, что он здесь, – теряя терпение, настаивал Валерьян.

– У нас специальные часы для посещения установлены. Вон, читайте, – медсестра тыкала пальцем в сторону входной двери.

– Но я же заранее не знал, когда у вас эти часы. А позвонить было неоткуда. Живу в общежитии, телефона нет.

– Ничего не знаю!

– Да я ненадолго. Хоть мельком увидеть. Что ж я, зря ехал что ли?

Медсестра, в конце концов, сдалась и, ворча, допустила в палату.

Михаил лежал у левой стены, на ближайшей от входа кровати. Веки его затрепетали, матовое лицо чуть-чуть ожило, когда Валерьян, подвинув стул, сел у изголовья.

– А…, ты… – слабым голосом заговорил он, сглатывая окончания слов. – П одкосило меня… маленько…

– Мне ваши дома сказали…

Михаил заворочался, высвобождая из-под одеяла руки.

– Ходил… значит… к ним…

Валерьян, теряясь, не знал, с чего начинать:

– Они сказали – и нфаркт…

Михаил, лёжа на спине, дышал часто и свистяще.

– Э-эх, мои… Трудно… им… мне…

Он закинул руку за голову, ухватился за металлический прут спинки кровати, приподнял плечи, забормотал, прерываемый одышкой:

– Видишь сам…, что творится… Страну пустили вначале… вразнос… народ теперь… обирают… Подчистую…