Вместе с тем роль политического фактора в реакции Урбана VIII на книгу Галилея не следует переоценивать876. Политических оппонентов верховного понтифика приводило в ярость не то, что папа поддерживает Галилея, а то, что он поддерживает Ришелье, поэтому – и Урбан это прекрасно понимал – процесс над Галилеем не мог решить политических проблем Святого престола. Однако эти проблемы оказали столь сильное психологическое воздействие на Урбана VIII (которому всегда была присуща hair-trigger sensitivity877), что он в тяжелой для него ситуации принимал такие решения, которые вряд ли принял бы в более спокойные годы, ибо правильно заметил поэт:
Если тронуть страсти в человеке,
То, конечно, правды не найдешь…
На мой взгляд, Урбан использовал «дело Галилея», чтобы продемонстрировать твердость в борьбе за чистоту католической веры. И эта демонстрация была ему особенно необходима именно в сложившейся нелегкой для Святого престола ситуации. Не случайно поэтому в разгар скандала, связанного с публикацией «Dialogo», Риккарди, передавая тосканскому послу слова Святейшего, подчеркнул, что в условиях, когда католическая вера оказалась перед лицом многих опасностей и испытаний, речь при рассмотрении книги Галилея должна идти не о математических вопросах, но о вещах куда более важных – «о Священном Писании, религии и вере» (полную цитату см. далее). Не случайно также и то, что рассмотрение «дела Галилея» проходило в не совсем обычном режиме, характерном для работы инквизиционного трибунала: дело не было просто передано в Священную канцелярию, но сначала Урбан создал комиссию, рассмотревшую содержание «Dialogo» на предмет его соответствия теологическим требованиям; время от времени папа, как мы увидим далее, передавал тосканскому послу конфиденциальную информацию о ходе разбирательства; текст приговора и отречения Галилея был разослан папским нунциям во все концы католической Европы и всем инквизиторам Италии с требованием, чтобы эти документы были зачитаны публично в университетах (мера, в истории инквизиции применявшаяся крайне редко) и т.д. Урбану не нужен был заурядный инквизиционный процесс, окутанный плотной завесой тайны, ему нужно было наглядно продемонстрировать миру свою решимость в борьбе с любыми уклонениями от учения церкви. Причем Святейшему важно было создать, как бы мы сегодня сказали, публичный имидж непримиримого и жесткого борца за интересы веры. Поэтому суровая риторика в отношении Галилея не соответствовала, как будет видно из дальнейшего, реальным мерам, принимавшимся в отношении тосканского ученого. Короче, политическая ситуация толкала Урбана не просто к осуждению «первого математика и философа великого герцога тосканского» обычным порядком, но к тщательно срежиссированной им лично инсценировке под названием «дело Галилея». Но, повторяю, сиюминутные политические требования были не единственным фактором, определявшим ход и характер процесса.
Во-первых, среди множества забот и тревог Святейшего в начале 1630-х годов дело Галилея было отнюдь не самым главным, потому что не оно решало самые тяжелые политические проблемы, вставшие перед Ватиканом. Во-вторых, Урбан, как уже отмечалось выше, имел свой взгляд на проблему соотношения натурфилософии и теологии, который он, убежденный в своей правоте, активно защищал и который никак не зависел от военно-политической возни вокруг мантуанского наследства или от побед Густава Адольфа (хотя в рамках этого взгляда существовал определенный спектр позиций: от «если бы все дело было предоставлено нам, этот декрет (от 5 марта 1616 года о внесении книги Коперника в Индекс запрещенных книг. – И.Д.) никогда бы не появился» до «не следует налагать никаких обязательств на благословенного Господа Бога», и смещение понтификальных акцентов в границах этого спектра коррелирует с изменением политической ситуации в Европе878). В-третьих, личная обида Урбана на Галилея, бесспорно, сыграла заметную роль во всей этой истории. Даже по прошествии многих лет, когда Галилея уже не было в живых, Святейший не мог забыть обиды, нанесенной ему публикацией «Dialogo».
Таким образом, подытоживая рассмотрение роли политического фактора в процессе над Галилеем, можно сказать, что этот фактор вряд ли был одной из главных причин процесса, но он, бесспорно, оказал определенное влияние на его ход и характер, а также на сопровождавшую его риторику.
В июле 1632 года Урбан VIII приказал отцу Риккарди немедленно обратиться к флорентийскому инквизитору с требованием прекратить распространение «Dialogo». Текст письма Риккарди Эджиди от 21 июля (Фаваро датировал его, правда, со знаком вопроса, 25 июля) свидетельствует о волнении, в котором пребывал отец Мостро:
Сюда [в Рим] доставлена книга синьора Галилея. В ней многое неприемлемо (molte cose non piacciono) и власти намереваются ее пересмотреть (per le quali vogliono in ogni modo i Padroni che si accommodi). Верховный понтифик распорядился (при этом мое имя не упоминается), чтобы распространение книги было приостановлено. Вам не следует присылать ее сюда до тех пор, пока вы не получите указаний относительно того, что в ней следует исправить. Не следует также посылать ее и в другие места. Поговорите об этом с апостолическим нунцием и, соблюдая такт, позаботьтесь, чтобы распоряжение [папы] было выполнено879.
В постскриптуме отец Мостро просил Эджиди выяснить, и как можно скорее:
…Этот печатный знак с тремя рыбами (на обложке «Dialogo» внизу были изображены три дельфина, плывущие друг за другом по кругу (см. риc. 2.9(а) на с. 322. – И.Д.) принадлежит типографу или самому Галилею?
А кроме того, Риккарди просил растолковать ему смысл этого знака. Почему типографский знак так взволновал Риккарди?
Филиппо Магалотти, дальний родственник Урбана VIII, 7 августа 1632 года писал во Флоренцию Марио Гвидуччи, ученику Галилея:
В понедельник утром я повстречался с его высокопреподобием [о. Риккарди]880. Он раскрыл мне еще одну причину, по которой он бы хотел получить «Dialogo»881. Под большим секретом он сказал мне, что эмблема, изображенная на обложке, была воспринята как тяжкое оскорбление882.
Кто-то в курии решил, что эта эмблема намекала на трех родственников Урбана VIII, которых он сделал кардиналами, – брата и двух племянников. Видимо, тот, кому пришла в голову такая трактовка эмблемы, обратил внимание на латинскую надпись (девиз) на ленте, которая эту эмблему окружала: «Grandior ut proles» («я расту, как моя семья»). Поэтому в коммерческом знаке печатника Ландини увидели намек на непотизм, царивший при папском дворе.
Услышав это, – продолжает свой рассказ Магалотти, – я рассмеялся <…> и сказал, что могу с полной ответственностью уверить его в том, что синьор Галилей не такой человек, чтобы столь ребяческим способом скрывать великие тайны, и что в своей книге он достаточно ясно выразил свои мысли. Я заявил, что абсолютно уверен в том, что эмблема рождена фантазией печатника. Услышав это, он издал вздох облегчения и сказал, что если это в самом деле так, то <…> для автора это будет крайне счастливым обстоятельством. Видишь, какие пустяки определяют наши поступки в этом мире!
Вот так обстоят дела. Я не думаю, что были еще какие-то мотивы для [повторной] цензуры, кроме указанных управляющим Апостольским дворцом, а именно: книга напечатана не точно по рукописи, и, кроме того, два или три важных довода, которые привел сам святейший отец и которые, по его мнению, убедили Галилея в неистинности теории Коперника, в конце ее были опущены. Когда книга в таком виде попала в руки его святейшества и он увидел отсутствие этих аргументов, то потребовал немедленного ее пересмотра883.
