Еди, сидя на веранде, уплетал за обе щеки жареное мясо с чуреком и запивал чаем. Увидев это, Тумарли шмыгнула к себе в дом и принесла Еди полную пиалу дымящегося наваристого супа и сказала громко, чтобы услышала Бибигюль:

— Каждый день ешь всухомятку, так и желудок испортить недолго. Вот, поешь шурпы…

Тонкий расчет Тумарли попал в цель. Бибигюль, услышав ее слова передернулась, но все же нашла в себе силы промолчать и проглотить горькую пилюлю, уготовленную ее соперницей.

Еди, плотно позавтракав, собрался на работу.

— Гелнедже, ты выгладила мою рубашку? — крикнул он с веранды.

— К чему тебе выглаженная рубашка, Еди-джан, не на гулянку же ведь идешь, а на работу в поле, — ответила ему Бибигюль, не чувствуя за собой никакой вины.

У Тумарли, стоявшей неподалеку, загорелись глаза. Вот он долгожданный случай, решила она и принялась за дело:

— Ах, сиротинушка ты мой, была бы жива твоя мать, разве она так одевала тебя. Ты ведь уже настоящий джигит. А джигит что конь перед большим выездом, должен быть чист и опрятен всегда. А у тебя рубашка, словно коровой жеванная. Разве можно в таком виде показываться людям на глаза? Даже пуговицы еле держатся на ней, — сказала она с вызовом и, бросившись к Еди, с откуда-то взявшейся у нее в руках иголкой и ниткой сделала вид, что пришивает пуговицы на рубашке. — А ворот-то какой, просто срам. А ну-ка, Еди, сними ее и надень другую, хочешь, я принесу тебе совсем новую, еще неодеванную, рубашку Бяшима? Очень хорошая рубашка… А в таком виде я тебе не позволю выйти из дому, не хватало еще, чтобы на тебя пальцем указывали. А эту… — Тумарли брезгливо поморщилась, — сними, я ее постираю.

Еди знал, что рубашка не грязная, хотя и помятая, но все же сбросил ее с себя, не в отместку Бибигюль, а желая угодить языкастой Тумарли.

Когда Еди ушел, Тумарли выплеснула на Бибигюль всю накопившуюся желчь:

— Ишь ты, переселилась в новый дом и совсем забыла про парня, он скоро завшивеет от такого ухода. Какой стыд, какой срам, совесть променяла на дом!

Бибигюль стояла ни жива, ни мертва. Наглая ложь обезоруживает людей, а таких, как Бибигюль, и подавно. Говорят, слезы тоже ответ, если так, то она ответила своей обидчице. Крупные, с горошину, слезы катились из глаз Бибигюль.

— Чары, ты бы сказал своему брату Бяшиму, чтобы он немного образумил свою жену. С тех пор, как мы переселились в новый дом, она мне проходу не дает… Ведь и терпеть-то им всего год, — попыталась пожаловаться своему мужу Бибигюль.

Но Чары даже не взглянул на свою жену, а стал более неистово строгать черенок лопаты. Но и Бибигюль на этот раз не намерена была ему уступить:

— Ну что ты молчишь?! Тебе же ведь говорят…

— Не хватало мне еще в бабьи ссоры лезть. Разбирайтесь сами, — сказал он, зло сверкнув глазами, и, взяв в охапку готовые черенки, понес их в сарай.

Бибигюль молча повернулась и пошла в дом.

— Если кто попросит черенок лопаты, смотри не упусти, они в сарае, — крикнул ей вдогонку Чары, отправляясь на работу.

Вечером, вернувшись с работы, Чары вынужден был войти в свой старенький и низенький домик.

А Тумарли, вся сияющая, встречала своего мужа у порога нового дома.

Бибигюль уступила ей новый дом, уступила по доброй воле, ни словом ни упрекнув. Тумарли. Она уступила, желая сохранить покой большого семейства и веря в то, что добро всегда приносит добрые плоды.

Чуть брезжил рассвет, темнота ночи неохотно уступала место грядущему светлому дню.

Раньше эту предутреннюю тишину нарушал хорошо поставленный голос Джинны-молла. Он взбирался на не очень высокий минарет и, повернувшись лицом к востоку, как глашатай на шумном базаре, три раза произносил: «Я-алла-а-а». При этом он так долго растягивал «а-а-а», что всем казалось, что молла кроме «а-а-а» не произносит более никаких звуков. Сельчане говорили, а сам Джинны-молла охотно подтверждал, что таким образом он якобы разгонял с кладбища джиннов, успевших за ночь заполонить всю окрестность. И джинны, как бы подчиняясь воле его, уходили прочь. Так ли это на самом деле или нет, никто не знал, но за ним все же укрепилось прозвище Джинны — покорителя джиннов. Джинны-молла гордился своим прозвищем и охотно откликался на него.

Но сегодня Джинны-молла опередили.

— Кара-у-у-ул, люди, на помощь! Коня украли! Карлавача украли! — пронзительный голос Тогтагюль-эдже взорвал тишину. — Карау-у-ул!..

Сельчане на мгновение переполошились. Но вскоре многие, уже снисходительно улыбаясь и качая головами, поговаривали беззлобно: «Да это очередная причуда Тогтагюль-эдже. Неймется бабе».

И то правда, люди уже давно позабыли те времена, когда коней действительно воровали и увозили в сопредельное государство и продавали их там за большие деньги. Но когда это было? Эти времена давно уже канули в Лету. Кто сейчас станет воровать коня, ведь угнать-то некуда?!

Как бы то ни было, нашлись и такие, которые поверили словам Тогтагюль-эдже. Эта весть, переходя из уст в уста, обрастала чудовищными подробностями, от которых волосы вставали дыбом. И уже немногие относили это событие к очередному чудачеству Тогтагюль-эдже.

Говорят, что наш незабвенный острослов Кемине как-то вернулся после долгого странствования в свое село, и ему захотелось в тот же час побалагурить со своими земляками. Но время было позднее и люди уже спали. Кемине не стал ходить по домам и будить своих односельчан, а с присущей ему находчивостью крикнул: «Люди, не говорите потом, что не слышали, сегодня ночью на наше село нападут калтаманы!» Народ услышал его голос, но не стал стекаться к дому Кемине, чтобы услышать его новые шутливые истории, как это бывало ранее. Кемине, терпеливо поджидал гостей, но так и не дождался их. «К добру ли это? Может быть случилось что?» — подумал он и вышел из дома. Смотрит, люди погружают свой домашний скарб и собираются куда-то ехать. Все торопились, стоял шум и гвалт. Кемине поинтересовался причиной переполоха. Ему ответили, что вот-вот нагрянут в село калтаманы. «О боже, мои слова стали пророческими!» — воскликнул тогда Кемине и бросился домой собирать свои вещи.

Люди начали собираться вокруг Тогтагюль-эдже. Это обстоятельство придало ей силы, и она теперь кричала пуще прежнего:

— Люди, торопитесь на помощь! Коня увели, коня! Совершилось ужасное преступление!.. Хотят, чтобы моего мужа посадили в тюрьму… Моего любимого мужа погубили!..

Баба-сейис, растерянный из-за угона его любимого коня и душераздирающего крика жены, ходил возле конюшни как в кошмарном сне.

Прибежал и опухший ото сна Овез. Он протиснулся сквозь толпу, внимательно рассматривая лица собравшихся, словно среди них мог находиться вор, угнавший коня. А потом грозно двинулся на Баба-сейиса:

— Надо было хотя бы его седло и уздечку припрятать в надежном месте, Баба-ага!

Баба-сейис, заикаясь от растерянности, ответил:

— Как-то один мудрец сказал «Если знал бы, что отец умрет, я его хотя бы променял на отруби». Откуда было мне знать, что в селе объявился конокрад. Иначе я приковал бы Карлавача на цепь… Еще рассвет только мерцал, как лисий хвост в ночи, я наведался на конюшню. Все было в порядке, и вот на тебе…

Собравшиеся выдвигали свои версии, спорили, галдели.

— Когда я вам еще говорил, давайте продадим его. Вы все не соглашались, теперь вот и ответ придется держать, — сказал Овез.

— Неужели нам больше не придется любоваться Карлавачем, люди? — всматриваясь в лица окружающих, спрашивал Баба-сейис без конца, не обращая внимание на намеки Овеза.

— Да никуда он не денется, только боюсь, попортят коня, — сказал Овез, пытаясь придать своим словам солидность.

— Это правда, что он никуда не денется! — ухватился за слова Овеза Баба-сейис, как тонущий за соломинку, с надеждой в голосе: — Дай-то бог, да услышит аллах твои слова, — а затем, словно что-то озарило его, заговорил торопливо: — Если это дело не рук нашего соседнего села, не носить мне бороды. Вы помните, как они вели себя после скачек, когда Карлавач заставил наглотаться пыли их любимцев, а?! Так они купили целый табун кобылиц и попросили Карлавача в производители, помните? Мы им тогда отказали… Вот они и…