— А что… Батыр передумал?.. Ему нравится какая-то другая девушка?

— Нет, нет! — поспешил разуверить его Пальван-ага. — Со слов наших жен, Батыр с Тязегуль постоянно переписывались, пока сын был в армии… Здесь как раз все в порядке… А вот потому Батыр и заявляет, что ему не нужна купленная жена, что, мол, он думал, все у них будет по взаимному согласию… И стоит упрямо на своем.

Теперь замолчал отец невесты. Он, изменившись в лице, лихорадочно обдумывал впервые услышанную новость. До сих пор благодушному Байгельды ни разу в голову не пришло расспросить хорошенько свою жену, какие переговоры она вела с родителями жениха. «Ах ты, ненасытная! Ты, оказывается, из тех, кто, наевшись до отвала, не насытится глазами!» Но как бы ни был разгневан и возмущен чабан, последнее слово, по всему было видно, оставалось за женой. Потому-то Байгельды сам не сказал ничего Пальвану-ага, а беспомощно позвал Сенем-ханум.

— Слышишь, Сенем-джан, что говорит наш кум?

После этого Пальвану-ага стало ясно, что последующий разговор ему придется вести с женой. Сенем-ханум выслушала Пальвана-ага, не перебивая, пока тот полностью не высказался.

— Ну, как теперь нам быть? Давайте решать… — пристально вглядываясь в лица собеседников, спросил Пальван-ага.

— А ничего! — с этими словами Сенем-ханум, гордо подняв голову, прошла в соседнюю комнату.

Пальван-ага и Байгельды с удивлением уставились на дверь, за которой скрылась Сенем-ханум. Вскоре она появилась, с усилием волоча за собой большой узел и ковровый хурджун. Пальвану-ага были хорошо знакомы эти вещи. В узле находились бесчисленные дорогие отрезы, платки, халаты, а в хурджуне — деньги, отданные в счет калыма. Сразу вспомнились все муки, связанные с добыванием этих вещей, из-за которых он погряз в долгах. Сенем-ханум поставила узел с хурджуном прямо перед гостем. Затем она взяла одно из свадебных приглашений с портретами жениха и невесты. Сенем-ханум, разорвав его пополам, протянула отцу ту, где был изображен Батыр.

Мужчины, затаив дыхание, следили за ее действиями. Ни один из них не решился остановить разъяренную женщину. Они знали, что, скажи они хоть единое слово, разразился бы страшнейший скандал…

…Еле волоча ноги, Пальван-ага отправился восвояси. Он ни на чем не мог сосредоточиться, лишь чувствовал ужасную пустоту и смертельную усталость. Ветер все еще бушевал…

С момента ухода Пальвана-ага в доме Байгельды и Сенем-ханум воцарилась мертвая тишина. Чабан, словно парализованный, лежал не шевелясь, а Сенем-ханум, хлопнув с треском дверью, уединилась в соседней комнате.

Байгельды, сколько ни силился, не мог уснуть. Затем он услышал, как малыш с дедом зашептались.

— Деда, а деда! Что, тетя Сенем обиделась?

— Тихо ты, пострел, не надо так громко говорить. Все уже спят…

— А той будет завтра, не отменят?

— Конечно будет, перед свадьбой всегда так… Ни один той без споров не проходит, так в народе исстари говорится, потому что все взволнованы… А той будет… Обязательно будет. Спи, родной, утро вечера мудренее.

Байгельды так и не сомкнул глаз до утра. Что только ни передумал за ночь чабан. Ругал себя за слабохарактерность, нерешительность и за то, что совершенно не может повлиять на жену. Но к рассвету пришел к твердому решению на этот раз не отступаться от своего слова. А он решил, что непременно заставит свою жену вернуть весь калым в дом жениха. И точка. Пойдут вместе с женой и извинятся перед родителями жениха.

Деду тоже не спалось. Ему было больно, что взрослые люди не смогли мирно прийти к единому мнению. Он жалел своего Байгельды. Сокрушался, что Сенем-ханум, расстроенная, всхлипывает в соседней комнате. Измаявшись, слепой встал, не находя места от охватившей досады, как вдруг услышал, что сын обратился к нему:

— Что ж делать-то, отец?

— А ты, сынок, уже давно сам хозяин в доме, тебе и решать.

После этого дед принялся тормошить спящего внука:

— Вставай, верблюжонок, пойдем отсюда, не будем свидетелями позора, который нас ждет утром…

— Не тронь его, отец, пусть спит мальчонка, никакого позора не будет. Я решил и не отступлюсь от своих слов. Жена сейчас же отправится к Пальвану-ага с проклятыми узлами.

Сенем-ханум, услышав слова мужа, тут же ворвалась в их комнату и чуть было не упала, споткнувшись о хурджун с деньгами.

Жена пыталась было противиться, но чабан был непреклонен. И впервые за долгое время совместной жизни Сенем-ханум, кажется, поняла, что не так мягок и нерешителен ее супруг.

Они вышли из дому, когда чуть забрезжил рассвет. Ураган стих, в чистом небе сияли звезды…

Перевод В. Аннакурбановой.

В тот день аул Чишдепе проснулся в предсвадебных хлопотах. Чишдепинцы выдавали замуж Аннагуль, единственную дочь Куйки-хана.

Звонкий крик мальчишки, который с верхушки абрикосового дерева высматривал приближение свадебного каравана, переполошил всех от мала до велика. «Едут! Едут!» — горланил он, юркой ящерицей сползая вниз, чтобы получить обещанный за добрую весть подарок. И как по команде, босоногие сорванцы, что, копошась в придорожной пыли, собирали маленькие острые камушки, перемахнули через дувал и скрылись в росшем вдоль дороги винограднике. Обычно ленивые в этот ранний час псы, встревоженные людской суетой, с громким лаем бросились к холму, из-за которого с минуты на минуту должны были появиться всадники.

Гельналыджи[1] приближались. И от этой вести тревожно и гулко забились сердца молодых женщин и девушек, что с утра толпились возле невесты. Но странное дело, чем ближе были сваты, тем меньше подружек оставалось рядом с Аннагуль. Сначала белолицые кайтарма[2], тоскующие в родительском доме по мужниным ласкам, хихикая и подталкивая друг дружку, вышли подышать свежим воздухом в тени абрикосового дерева. Следом за ними потянулись молодухи, еще не успевшие снять разукрашенных вышивкой свадебных халатов, — только пятки мелькали, когда они, подобрав подолы своих длинных платьев из жесткого домотканого шелка и пригибаясь, чтобы не удариться о низкую притолоку, выбирались из кибитки. И наконец совсем юные, еще угловатые девушки-подростки сгрудились у выхода, чтобы посмотреть на женщин из чужого аула и полюбоваться джигитами, лихо гарцующими на горячих ахалтекинцах. Выйти на люди они не решились и, стыдясь собственной дерзости, следили за происходящим во дворе, отогнув ковровую занавесь, заменявшую дверь.

Аннагуль осталась одна. Она сидела в глубине юрты, прислонившись спиной к жесткой решетке терима[3]. Лицо ее было закрыто шелковым платком. Считалось, что, ожидая приезда гельналыджи, невеста должна рыдать, готовясь к разлуке с родительским очагом, прощаясь с беззаботной юностью. Наконец, можно было пустить слезу из приличия, потому что так предписано вековым обычаем, но Аннагуль не плакала…

Ей не было нужды терзаться наподобие другим невестам, гадая какого мужа уготовила судьба. Своего жениха Аннагуль видела лишь однажды. Им не довелось тогда обменяться и полусловом, — да им и в голову не могло прийти такого! — но, когда их взгляды встретились, юные сердца тотчас устремились навстречу друг другу. Желание соединиться с рослым чернобровым бозаганцем так сильно завладело мыслями Аннагуль, что она осмелилась открыться матери, а ведь любая девчонка в Чишдепе знала: говорить о своих чувствах, пусть даже с самым близким человеком, постыдно, ибо запрещено адатом. Ну, а парень, так тот после встречи с Аннагуль напрочь потерял покой и сон — дочь Куйки-хана была самой завидной невестой во всей округе! И вот теперь гельналыджи спешили из Бозагана в Чишдепе, чтобы забрать невесту и отвезти ее к жениху. Но если бы кто-нибудь увидел в этот миг лицо Аннагуль, он не смог бы не заметить серой тревоги в глубине ее глаз и признал, что невеста подобающе печальна, как и положено порядочной девушке.