— Убей меня, Непес, убей… — стонала Аннагуль, но вдруг ее голос окреп, глаза сверкнули огнем. — Черный камень у тебя вместо сердца! — Она изловчилась и выхватила небольшой острый нож, который был у Непеса за кушаком. — Я сама убью себя!

Еще мгновение — и могло случиться непоправимое, но Непес крепко сжал тонкое девичье запястье, от боли пальцы разжались, нож, звякнув, упал на землю.

— Эх, Аннагуль, что ты надумала, — прерывающимся от волнения голосом произнес Непес, поднимая с земли свой нож. — Если кому из нашего рода и суждено погибнуть от этой стали, то, верно, не тебе… Едем! — поторопил он растерявшихся друзей, легко, как маленького ребенка, взял Аннагуль на руки и бережно положил ее, обессилевшую, поперек седла…

Лишь перед рассветом добрались они до родного аула. Измученная долгой дорогой лошадь, почуяв конец пути, прибавила шагу. Но Непес не торопил, напротив — сдерживал ее, оттягивая миг, когда придется ему стать гонцом черной вести. Он знал, что мать не спит, ждет его с надеждой.

Конечно же, она не спала. Всю ночь просидела под звездным шатром неба, благодаря аллаха за то, что наделил почтенного Торима-ага могучим умом и добрым сердцем. Она верила в лучший исход, и лишь когда послышалось приближение всадников, предчувствие беды защемило грудь. Она бросилась навстречу въезжавшему во двор Непесу.

— На, забери ее, — отдал он матери рыдающую Аннагуль. — Пусть старится в отцовской кибитке…

— Учить вздумал, щенок! — выскочил из орачи разгневанный Куйки-хан. — Я тебе покажу, сукин сын, как с отцом разго…

Он не успел договорить и не почувствовал боли, когда свинец ударил его в грудь, отбросил назад, свалил на землю… А Непес пришпорил коня, черной молнией пронесся мимо матери и сестры и исчез в ночи. Исчез навсегда.

Перевод А. Говберга.

Трое мужчин сидели за дастарханом вокруг большой миски с супом. Ели молча. Тишину нарушал лишь мерный стук ложек о дно чанака — большой деревянной миски, в которой хозяйка подала унаш, да потрескивание дров в жестяной печурке, что стояла в углу просторной, застеленной коврами и кошмами комнаты. Унаш удался на славу! В считанные минуты мужчины опорожнили громадную, рассчитанную на большую семью миску. Лбы едоков покрыла испарина, щеки разрумянились, губы лоснились от жира. Они только собирались перевести дух, как в комнату вошла хозяйка и подложила добавки.

— Ну, спасибо, Мая-джан, угодила! — ласково глядя на жену, похвалил Шамурат. — А то мы так на этот унаш навалились, что и слова друг другу не сказали…

— С полным ртом не поговоришь, — подхватил Шалы, и, взяв махровое полотенце, что лежало рядом с ним на кошме, стер со лба бусинки пота.

— Ешьте на здоровье! — смущенная похвалой хозяйка покраснела и от этого стала еще красивей. — Унаша полный казан — всем хватит!

— М-да, унаш — это настоящая мужская еда! — сказал Шалы, когда жена Шамурата оставила мужчин одних. Он придвинулся поближе к миске и вновь перешел в наступление. — Тут главное с перцем не промахнуться, — рассуждая он с набитым ртом, — переложишь — горечь такая, что и в рот не возьмешь, а без перца — какой унаш?.. — Большой любитель поесть, он обожал унаш и знал в нем толк.

Шалы и Шамурат знали друг друга уже тридцать лет, и дружба, родившаяся в окопах во время войны, с годами не слабела, а наоборот — крепла. Жили они не рядом: Шалы — в Ашхабаде, а Шамурат — в небольшом городке на берегу Амударьи, и поэтому дорожили любой возможностью для встречи. Командировка Шалы подходила к концу, завтра он должен был возвращаться в столицу. Так что это был прощальный ужин, и Шалы пришел вместе со своим коллегой — молчаливым мужчиной лет тридцати. Не тосковать же ему одному в гостинице!

Они доедали уже вторую миску унаша. Ложки теперь двигались медленней, а мужчины, разморенные теплом и сытной едой, полулежали, облокотившись на предусмотрительно приготовленные подушки.

— Молодец Маягозель! Унаш сварила — объедение! — Шалы похлопал себя по просторному животу. — Ем-ем и все наесться не могу. А лапша-то какая, прямо со свистом в живот пролетает.

— Что-что, а унаш Маягозель варить мастерица! Да и вообще она стряпуха хоть куда! — Шамурат говорил громко, чтобы было слышно и на кухне, где возилась у плиты Маягозель. — Что ни приготовит — пальчики оближешь.

Тут Шалы и Шамурат стали наперебой расхваливать кулинарные таланты своих жен, делиться домашними рецептами, как вдруг молчавший с самого прихода Назар бросил в чанак ложку и в сердцах сказал:

— Да перестаньте же, наконец!

Отброшенная ложка чиркнула по краю миски и застыла как раз напротив Шамурата. И сразу стало тихо-тихо. Шалы покраснел, словно ему влепили пощечину. И Шамурату стало не по себе. Друзья, недоумевая, переглянулись, а Назар отодвинулся от дастархана и сидел, опустив голову, как бык, объевшийся зерна.

— Послушайте, Назар Назарлиевич, как вас понимать? — подчеркнуто вежливо обратился к нему Шалы.

— Ладно, перестаньте, Шалы-ага! — Назар раздраженно махнул рукой. — Думаете, я не догадываюсь?

Шамурат, прижав руку к сердцу, стал просить прощения, хотя и не понимал, на что же мот обидеться гость.

— Если что не так сказали, прости дорогой Назар-джан. Только вроде мы ничего такого и не говорили…

— Ладно, чего уж там… Думаете, я круглый дурак?..

Не зная, что ему ответить, Шамурат пожал плечами. Шалы молчал, грозно сдвинув брови. Будь Назар деревянный, под его испепеляющим взором он бы тут же вспыхнул и обуглился, но парень молчал и только громко сопел.

Друзья стали извиняться вновь, хоть и не чувствовали за собой никакой вины. Однако — бесполезно, Назар оделся и ушел, громко хлопнув дверью.

Настроение у друзей разом испортилось, разговор не клеился. «И какая его муха укусила?» — огорченно думал Шамурат, сворачивая сачак. «Сам виноват, — корил себя Шалы, — незачем было брать с собой незнакомого человека».

Маягозель терялась в догадках. Спросила у мужа, что произошло, но тот оборвал ее: «Не суйся в мужские дела!», и она обиженно замолчала.

Чуть погодя Шалы, сославшись на усталость, стал собираться в гостиницу. Он уже одевал пальто, когда Шамурат сказал:

— Погоди, пойду тебя провожу да извинюсь перед Назаром, нехорошо все-таки получилось. Как бы там ни было, а он — гость…

И друзья отправились в гостиницу.

В номере горел свет, Шалы постучал и толкнул дверь — она распахнулась, и тут же они почувствовали резкий запах водки. На столе стояла початая бутылка, рядом на обрывке газеты лежал надкушенный чебурек. Назар сидел спиной к двери, обхватив голову руками.

— Э-ге! А он, кажется, уже готов… — разочарованно протянул Шалы.

— Похоже, — согласился Шамурат.

Услышав голоса за спиной, Назар словно очнулся, резко обернулся. Глаза у него были красные. Увидев Шамурата, он вскочил и стал сбивчиво извиняться:

— Простите, Шамурат-ага. Я оскорбил твой сачак, но… — и он замолчал, подыскивая верное слово. — Что объяснять, прости, если сможешь. И извинись за меня перед Маягозель-эдже.

Шалы и Шамурат переглянулись. Хоть Назар и просил прощения, но много ли проку в речах пьяного. Ни слова не говоря, Шалы и Шамурат смотрели на парня, который под их осуждающими взглядами весь сжался, поник. Наконец Шамурат, нарушив гнетущую тишину, произнес:

— Что ж теперь, ладно, всяко бывает…

Однако от этих слов Назару легче не стало. Он плеснул в стакан водки и уже собирался выпить, но передумал, со стуком поставил стакан на стол, а потом резким движением отодвинул его от себя.

— Уж если родился несчастным, так ничего не изменишь… Все невпопад!.. А ведь и у меня жена была, дети растут…

— Нечего на судьбу пенять, — оборвал его Шалы, подходя к окну. — Нашкодил, так хоть наберись смелости прощения попросить по-человечески… При чем тут жена, дети… — Шалы хотел высказать все, что накопилось у него на сердце, но, заметив осуждающий взгляд Шамурата, умолк.