— Зачем ты вообще смотришь про этих... рэкетиров? — спрашивала я уже от двери. — Что в них такого интересного?

— Да при чем тут интерес, Ник, — отвечал он, — тут просто показывается все это, как в реальности. Как в жизни!

— Еще скажи, что тебе это нравится. Перестрелки, бандиты... Не хочу я даже слышать о такой жизни! — возмущалась я.

— Можно подумать, ты постоянно слушаешь, — язвительно отвечал он. — Успокойся, ради бога. Никто не заставляет тебя вылезать на свет божий из твоей норы.

Я тогда промолчала и вышла за дверь. Спустя пятнадцать минут Лаврик пришел к нам с Олежкой в спальню и извинился, но в извинениях уже не было смысла. Дело уже давно было не в словах — нет, дело было в нас, и с каждой неделей и с каждым месяцем это становилось все яснее.

В тот вечер — я запомнила все еще и поэтому — мы даже попробовали впервые за долгое время заняться сексом. Это было неловко и нисколько не исправило ситуацию и даже наоборот — показало, насколько мы уже отчаялись, если попытались решить проблему вот так, постелью.

До впервые прозвучавшего слова «развод» с того дня оставалось совсем немного времени.

— А папа приедет на день рождения? — спросил Олежка, когда я уже положила трубку и сидела, невидяще уставившись на настенный календарь.

— Нет, — сказала я, притянув его к себе, чтобы поцеловать в лоб. — Папа зарабатывает денежку. Не приедет.

— Но у нас будет торт? Сосбитымисливками? — старательно выговорил он, внимательно глядя на меня своими темными глазищами.

— Совзбитымисливками? — уточнила я. — Непременно будет. Хочешь, пойдем выберем вместе?

Олежка хотел.

Вот так и получилось, что спустя четыре дня после той ужасной субботы, то бишь в среду, мы с моим сыном вышли из дома в теплый майский день и неторопливым шагом, разглядывая лужи, молодую травку и все, что нам хотелось разглядывать, добрались до пекарни.

Это было старое здание из бледного кирпича, с выцветшей вывеской «сельмаг» над входом в магазин, который теперь назывался «Колос», но в котором все так же, как раньше, продавались свежий хлеб, румяные булочки, коржики и всякая печеная вкуснятина. Раньше я бывала там часто. В нашей далекой школьной юности я, Лаврик и Егор, бывало, забегали вечером к маме на работу, и она угощала нас краюхой горячего хлеба, пахнущего дрожжами, с хрустящей золотистой корочкой, которая исчезала в наших ртах практически на глазах.

Олежка учился читать, так что мы с ним остановились и вместе проговорили по буквам, а потом и по слогам:

— Ко-ло-ос. Се-ель-маг. — Олежка прочитал и посмотрел на меня с недоумением. — Я такое не знаю.

— Сельский магазин, — пояснила я. — Это такое сокращенное название, чтобы можно было сказать быстро. Сельмаг. Скажи.

— Сеймаг, — сказал мой сын.

— Сель-маг.

— Сей... Мам, пойдем уже за тортом уже!

И он потянул меня внутрь.

А внутри было чистенько и уютно, и пахло теплом и выпечкой, и мамины коллеги, тетя Ира и тетя Валя, увидев нас, заулыбались, вышли из-за прилавка и сразу же окружили Олежку, наперебой восклицая, какой у меня хороший мальчик. Я гордо говорила, что да, мальчик у меня отличный, и сглаза я, конечно, не боялась, но все равно приколола еще дома, перед выходом, булавку на его маечку и не забывала добавлять «тьфу-тьфу-тьфу».

— Помогаешь маме торт выбрать? Самый красивый выбирай, чтобы мама порадовалась! — ворковала тетя Ира, провожая нас к столику у окна прямо напротив витрин.

Там нас ждали белая скатерка с ручной вышивкой, веточки вербы, оставшиеся после воскресенья — и книга в твердом глянцевом переплете, увидев которую Олежка оживился и даже забыл о том, что надо смущаться и молчать.

— Целая книга тортов! Мам! Целая книга!

Большая, собранная из фотографий книга — а по сути целый фотоальбом с ценами и коротким описанием, и в самом деле смотрелась впечатляюще. Ее оформил на мелованной бумаге и привез для своей матери из Оренбурга тети Ирин сын, и теперь книга постоянно лежала на видном месте, даже притом, что торты и пирожные в пекарне делали редко и только на заказ.

Я усадила Олежку на стул, и тетя Валя принесла нам чаю и разрезанных на части кексов: один обычный, с изюмом, а другой с лимонной цедрой, густо присыпанный сахарной пудрой.

Олежка от возбуждения аж запрыгал на стуле.

— На голодный желудок выбирать нельзя. — Тетя Валя тепло улыбнулась нам, когда я поблагодарила, и попыталась погладить моего сына по голове, но он мгновенно притих и сполз едва ли не под стол. Тетя Валя отступилась. — На Лаврика мальчишка похож. Как он там, работает?

— Работает, теть Валь, — сказала я спокойно, пододвигая к себе обе кружки, чтобы подуть на чай Олежки, прежде чем начать пить свой. — Все потихоньку. Аптеки всегда людям нужны, дела хорошо идут.

— Что ж, понятно. Ну, тогда не буду мешать, — кивнула она, оглянувшись в сторону кухни. — Мы в кухне, кликнешь.

Пока Олежка пил чай и ел кексы, я открыла книгу и стала показывать ему всякие разные торты. Сын хотел непременно с кремом и «сбитыми сливками», так что мы сразу перешли к бисквитам. Ох, как у моего сластены загорелись глаза! Едва не перевернул чашку с чаем, тыкая пальцем в яркие фотографии.

— Мам, вот этот самый лучший! Нет, вот этот! Мам, а тут смотри! Мам, а можно два торта?

— Ага, — сказала я, — а можно и три, каждому по торту! Наедимся и все разом лопнем, как шарики. — Я надула щеки. — Бум! И останутся от нас одни взбитые сливки.

Но Олежка не оценил моего чувства юмора.

— Мам, ну давай два? Ты не лопнешь. Ты вон какая большая.

Вот это комплимент от сына! Я было засмеялась, но тут же оборвала смех, когда распахнувшаяся дверь впустила внутрь нового посетителя.

Я не видела Ульяну Алексеевну с того самого дня, как принесла ей свое злосчастное письмо. Если бы мы жили чуть ближе, я, может быть, даже избегала бы ее, но этого делать не пришлось: наши дорожки не пересекались самым естественным образом, хоть и бежали рядом, потому что все еще были рядом я и ее сын.

И хоть я и понимала, что Ульяна Алексеевна не простит и не забудет, и что еще долго — всегда — будет клясть меня за предательство, я оказалась не готова к тому, что увидела в ее глазах.

Там было злое неприкрытое торжество.

Такое, какое бывает у победителя, глядящего в глаза поверженному противнику, над которым уже занесен острый меч.

Ульяна Алексеевна бесшумно прикрыла за собой дверь и направилась к прилавку. И не знаю, как я вела бы себя, если бы со мной не было сына, но когда она вильнула глазами в сторону моего ребенка — всего на мгновение, чтобы снова впиться ненавидящим взглядом в меня — все мои чувства мгновенно перегруппировались.

Нет, Ника-предательница, которая протягивала ей письмо с признанием и просила о милости, все еще оставалась где-то внутри. Но сейчас, перед лицом человека, который стал моим врагом, вперед вышла Ника-мама. И она посмотрела на Ульяну Алексеевну приветливым «взрослым» взглядом и, взяв салфетку, потянулась к своему сыну, чтобы вытереть пудру с его пухлых щек.

— Здравствуйте. — Ответа не последовало. — Сынок, это — Ульяна Алексеевна, мама Егора Ивановича; помнишь, он приходил тебя лечить? Ульяна Алексеевна тоже врач. Поздоровайся с ней.

Но «мама Егора Ивановича» не позволила Олежке вымолвить и слова. Остановилась возле нашего стола. Чуть вздернула идеальной формы брови. Приподняла в подобии улыбки уголок губ.

— Егор Иванович не врач. Он — фельдшер. — Она повернулась к моему сыну. — Ты знаешь, кто такой фельдшер?

Олежка вжался в спину стула и не ответил.

— Мама Егора Ивановича — терапевт, она лечит взрослых, — сказала я голосом, который был мягче самой мягкой подушки, — а Егор Иванович приезжает, когда болеют и взрослые, и дети.

Ульяна Алексеевна хмыкнула, все еще не отводя взгляда от моего сына, который буквально обмер от такого внимания — и от открытой враждебности, которую чувствовал даже сквозь фальшивый приветливый тон.