— Будешь знать, как на чужого мужика смотреть, — и плюнула в обезображенное лицо…

Позыв к рвоте был так силён, что я вынырнула из видений и зажала рот.

— Каждый сам выбирает себе меру — кому горсточка вины, кому бочка. Коли есть в человеке самородочек золотой, света хоть искорка, что людям тепло принесёт, милости просим в наши свояси водицей умыться.

— Н-не понимаю… Кто это там был?

— А не всё ли равно тебе, девица? Гляди ещё, ночь длинная…

… Брат, давай договоримся! — молодой человек с восточным акцентом перегнулся через капот полицейской машины. — Мир лучше войны. За товаром серьёзные люди стоят, слушай, давай денег дам, и поеду. Ждут меня в гости…

За остановленной на обочине фурой притормаживал забрызганный грязью джип. Арестованный чуть улыбнулся и уже уверенно продолжил:

— Соглашайся, брат. Товарища пожалей. Жить вам осталось мало.

Два полицейских так и остались лежать на обочине за служебной машиной.

— Фарик, ты везучий чёрт!

Молодой человек, уверенно держащий руль, загадочно улыбался…

Видения сменяли друг друга, и сердце ныло от того нечеловеческого зла, что мне пришлось наблюдать, от горя, что рождало крики ужаса и слёзы сочувствия. Но рука не слушалась — не разжималась, и деревянный ворон продолжал вести меня по самым страшным закоулкам людской сущности.

… Я шла по коридору клиники и прикидывала в уме, смогу ли взять еще один отгул. Запел сотовый — Ольга.

— Что?

— Ты в курсе, что он разбился? Говорят, что пьяный был. А ведь он совсем не пьёт, Жень! В пятой городской сейчас. Давай навестим? У него перелом на переломе. Ведь у вас же любовь была...

— Хочешь — сама навещай. Оль, не люби мне мозги. Взрослый мужик, а инфантилизма как у принца из «Золушки».

— Вы к нам, как на работу. — гинеколог вскрыла бумажный пакет с инструментами и натянула стерильные перчатки. — Может, нужно ответственнее относиться к контрацепции? Сами же потом по врачам бегать будете.

— Так вам же и лучше — без работы не останетесь, Вера Григорьевна. У меня проект на стадии завершения, мне эти соски-пелёнки ни к чему…

Глаза вязли в бархате непроглядной темноты. Скрипели цепи.

— Дай водицы…

— Это типа за грехи расплата?

— Рученькой поведи, персты сами ковшик найдут…

— У вас тут чистилище, похоже?

— Только глоточек…

— Не верю я во все эти бредни, ты специально это делаешь, пугаешь меня, знаешь, что сопротивляться не могу…

— На донышке…

— Да подавись ты! — серебряные светящиеся капли зависли в воздухе, давая мне возможность осознать сотворённое.

Кощей рванул навстречу — вода сияла, освещая всё вокруг — разинул широко страшный рот…

— Пап, давай прогуляемся? Сможешь меня на улицу вытянуть?

— Ну, давай, — отец отложил в сторону очередную приспособу — металлическую ручку, которую он хотел установить в подъезде возле нашей входной двери. Коляска отъезжала от порога ровно на 70 сантиметров — папа замерял. Неровность пола, которую раньше никто не замечал, сейчас осложняла жизнь: пока сопровождающий меня человек отпирал дверь, я оказывалась опасно близко от лестницы

— Вот сюда еще крючок вдену, чтобы сумку там или пакет повесить, да, Жень? — взвизгнул замок демисезонной куртки. — Табуретку вынесу к Михайловым в закуток, так что давай, надевай свою одёжку.

Тётя Таня сшила мне странный, по меркам нормального человека, комбинезон на синтепоне — широкие брючины и рукава, молния, поднимающаяся от колена на одной штанине до самого ворота. Ткань была лёгкой и скользила подкладкой по телу. Левую руку всё ещё немного выворачивало назад, но мышцы прогрессировали. По мнению Эльмиры, это возвращалась мышечная память. Зря что ли в своё время я тратила деньги на фитнес-клуб.

Испарина выступала на лбу, тело дрожало, невыносимая тяжесть каждого движения заставляла стискивать зубы. Но в этой борьбе с самой собой я научилась ловить удовлетворение даже от маленькой победы. К приходу отца была готова — мокрая от пота, чертовски уставшая, но безумно довольная.

— Ого! — присвистнул он. — Да ты у меня просто героиня, Василёк!

Папа легко надел мне на ноги «прощайки» — фабричные, еще советских времён, отысканные Михой в тётиных кладовках. Теперь я хорошо ориентировалась в нашем общем прошлом, за исключением последнего месяца перед аварией, и кузен был счастлив.

С привычным уже сопением отец втолкнул коляску в лифт, а затем вывез из него, чуть буксуя на порожках. Теперь оставалась главная преграда — лестница к подъездной двери, состоящая всего-то из шести ступенек. Оставив меня, папа забежал в закуток — так называли причудливое ответвление коридора перед квартирой Михайловых, и вынес табуретку — четвёртую с начала наших активных прогулок. Три остальные были бессовестно украдены неизвестными нам корыстными людьми.

Пересадив меня на круглое сидение, отец спустил коляску вниз, и когда он тяжело поднимался вверх, запищал домофон, и в дверном проеме я увидела прилично одетого человека лет тридцати-тридцати пяти с привлекательным, но каким-то что ли хищным лицом. Незнакомец улыбнулся, приоткрыв ровный ряд зубов с чуть выступающими клыками. Я скользнула по мужчине взглядом и сконцентрировалась на папиных руках, которые должны были перенести меня вниз. Не то, чтобы я ждала от незнакомца помощи, но неприятно резануло равнодушие — он её и не предложил даже.

Устроившись в коляске, удивилась тому, как быстро испарился мужчина. Кому захочется иметь дело с калекой...

Даже и представить себе не могла, что умею так быстро двигаться! Широким вышитым рукавом рубахи я сшибла капли на земляной пол, но тело здорово приложилось о решетку, лицо впечаталось аккурат между прутьев, и ледяные безжизненные губы коснулись моих, а затем отлетели прочь.

— Ты чего? — искренне удивилась я. — Одичал совсем здесь?

— Сссладкая...

— Начинается! Уймись, пособие по анатомии! Посмотрите-ка: кожа да кости, а все туда же! — я поглаживала ноющие от удара щёки. — Держись от меня подальше, хотя куда уж...

Происходило что-то странное: теперь вместо иссохшего лица Кощея я видела лик Волче. Протирание глаз мало помогло. Я моргала и трясла головой, картинка рябила, пропадала, чтобы снова начать обманывать моё неверное зрение.

— Да что за чёрт?! — Волче, обнаженный и такой желанный, висел на цепях за решеткой и улыбался так, что подкашивались ноги.

— Горюха моя, сладка ягодинка, иссушила ты меня, в груди печёт, дай водицы испить — огонь унять!

— Марья совсем берега попутала! Тебя-то за что?

— За милушку свою вступился... Водицы бы...

Выскажу я Моревне всё, то думаю об её стиле общения, сбрендила совсем баба. Резной деревянный ковшик потяжелел от воды. Теперь не расплескать бы...

— Пап, а тебе не кажется, что вот тот мужчина за нами наблюдает? — не шла из памяти улыбка, показавшаяся знакомой. — Или у меня опять голова глючит?

— Гуляет человек, погода отличная, аллея тут одна, где ему ходить-то? Был бы знакомым, поздоровался бы, как считаешь? Ты просто пытаешься в каждом встречном обнаружить старого приятеля, Василёк.

— Не знаю... Странное ощущение, что я его уже видела, меня не покидает. Впрочем, ты прав, наверное. Давай за мороженым, а?

— А как же контроль веса? Что Эльмире говорить буду, она ведь строгая?

— Нравится тебе, да?

— Мороженое?

— Гречка, папа, гречка! — хорошо, что советский кинематограф выручал меня в самые непростые моменты. Я видела нарождающуюся симпатию, даже пыталась смотреть на отца глазами молодой женщины и поняла, что он до сих пор способен волновать — стройный, с интригующей сединой, подтянутый, с хорошо развитой мускулатурой, которою из-за меня вынужден подкачивать почти ежедневно.