Кожу начало покалывать, по прожилкам сухой коры пробежали светящиеся ручейки, они спускались к подножию, сливаясь в потоки, и уходили вниз, под слои снега и землю. Я закрыла глаза, и внутренний экран показал мне двухполосную трассу, бегущую вдоль лесного массива с высоченными елями. Капот цвета “пицунда” смотрел в сторону города…

Чемодан отчего-то никак не хотел помещаться в багажник. Я уже всерьёз подумывала выкинуть половину вещей, но потом плюнула и перетащила поклажу в салон, уложив на заднее сиденье.

— Жень, ну куда ты в ночь-то? Утром бы поехала!

— Нормально всё! — через силу улыбнулась тете, отмечая, как сжалось что-то внутри. — Вернусь через пару дней, а пока вы от меня отдохнёте немного.

— Миша ругаться будет, что отпустила тебя.

— Я ему позвоню, пусть меня ругает.

— Ох, Жень!

— Всё, всё! Иди я тебя поцелую, родная моя!

Трасса была на удивление чистой и довольно пустынной: я успела выехать до часа пик. Навстречу бежали высоченные если, а капот цвета "пицунда" солидно поблескивал дорогущим импортным воском.

Трасса постепенно вставала на дыбы, сворачивалась кольцом, и невероятных размеров колесо из бетона превратилось в огромный, отлитый из черного металла или самой земли шар. Он катился навстречу, ломая ели, выкорчёвывая вековые деревья, и их корни, обвешанные рассыпающимися комьями земли, беспомощно растопыривались в стороны. Я знала, что это смерть, хотя всегда поставляла её по-другому. Чугунная тяжесть, неотвратимо давящая всё живое и крушащая мир, выглядела куда убедительнее пресловутой старухи с косой.

Дуб раскалялся под пальцами, вокруг ствола начал оплавляться и оседать снег, но мне было мало, я требовала больше информации, хотя, чем могла помочь Жене Васильевой, спешащей из Кленового стана навстречу своей погибели, не знала.

Я заметила знакомый джип после крутого поворота. Поначалу Славик не догонял, но и не отставал, давя на нервы, а потом и вовсе стал подъезжать так близко, что почти слышен был удар о бампер. Вот сволочь! Рука вцепилась в набалдашник переключателя передач, но я пока сдерживалась, чтобы не разогнаться до предела. Камер-кукушек никто здесь, на лесной трассе, не боялся, начиная строго соблюдать скоростной режим лишь на подъезде к городу, но зима диктовала свои условия езды.

“Семерка” шла ровно, без привычного дребезжания — ребята постарались на славу, вернув шедевру “ВАЗа” молодость и наделив новыми качествами. Я понимала, что уйти от японского внедорожника у меня нет шансов, но сдаваться не хотела. Хочешь поиграть в догонялки, Славик, тогда давай поиграем.

В кармане вибрировал сотовый, но ладони приросли к рулю, и отвлекаться опасно. Где-то там, за лесом, садилось солнце, окрашивая багрянцем небо, и оно выглядело предвестником беды.

Белоснежный заяц выбежал на дорогу и замер, я жала на клаксон из всех сил, но ушастый самоубийца не двигался с места, фары дальнего света резанули в зеркало заднего вида, ослепляя на несколько мгновений. Славик пытался обойти по встречке, давил на газ, не предвидя моего манёвра, и удар был такой силы, что “семерка” взбрыкнула в воздухе задними колесами, прежде чем полететь с дороги вниз, в просвет между елями. Полет был долгим, словно время растянулось, показывая мне каждую деталь. Сколько раз папа советовал не класть вещи сзади — чемодан завис в невесомости, прежде чем пробить лобовое стекло, по касательной задев меня по щеке. Мир начал сворачиваться над головой, перед глазами плыло по воздуху грязное днище джипа, улетающего дальше и отталкивающегося от пустоты всё еще вращающимися колесами. Огромный раскалённый шар со всей силы врезался в солнечной сплетение, и в последний миг я увидела себя в странной одежде, вцепившуюся в ствол большого дерева…

Меня словно ударили в солнечное сплетение, лишив возможности дышать. Всё. Нет больше жизни, в которую я могла бы вернуться. Перед глазами еще стояла окровавленная рука — моя, в моем любимом полушубке — подрагивающая на капоте, из под которого вился серый дым. Ужас сковал челюсти намертво — ни крикнуть, ни позвать на помощь. Не всякому дано увидеть собственную гибель.

Дуб остывал, и мне совсем не хотелось продолжать.

Мстислав, наконец, что-то понял по моему ошеломлённому виду, подбежал, подхватил и на руках понес к лошади. И потом ни о чём не спрашивал, лишь пару раз оглянулся, пока ехали назад. Его люди опасливо держались позади, справедливо полагая, что иметь со мной дело опасно. Я рыдала в голос, совершенно не стесняясь слёз и текущего носа.

Будь оно всё проклято!

На третий день Мстислав не выдержал:

— Неужели не понимаешь, что у тебя еще есть шанс. Ты здесь жива, вот — руки ноги, глаза моргают. Нам просто нужно вернуться домой, Женька. Не кисни!

— Ты тоже там погиб. Нас, наверное, уже похоронили. Как можно вернуться, Слав? Из могил восстать?

— Не знаю, — вдруг сорвался в крик товарищ по несчастью. — Не знаю! У меня мама болеет, батя не вытянет её один! А может, ее и нет давно, а я...

— Не ори на меня, ублюдок!

— Сама не ори, дура! Вставай давай, корова, шевелись, думай, ходи! Разлеглась она тут, понимаешь! Сдохнуть хочешь?

— Хочу!

— Ну и дохни, только напоследок… — он рванул ворот моей рубашки и впился губами в шею.

Кусал, сжимал грудь, что-то бессвязно шептал, но тело оставалось холодным, словно кусок льда. Ни гнева, ни вожделения, ни просто возмущения.

Славка грязно выругался и толкнул меня на подушку.

— Ну и чёрт с тобой. Сам Кощея найду. Вынюхаю, выслежу… — Что? — опять заорал он, обернувшись к приоткрывшейся двери.

Испуганное лицо служанки ещё больше побледнело:

— Волче кабанчика принёс, велели надысь позвать.

— Велел-велел, — Славка вдруг успокоился и странно посмотрел на меня. — Охотничек твой пришёл проверять, не съели ли тебя здесь, да?

— Не знаю. Да и не мой он.

— Твой-твой, глаза у меня пока на месте. Может, встретишь друга сердечного?

— Не хочу…

— Не хочешь… Лады.

И снова осталась одна. Выплакивать больше было нечего — слёзы иссякли, но вместе с ними ушло всякое желание чего бы то ни было.

— Горюха…

Я дёрнулась как от удара: в простенке, боясь переступить порог, стоял серый Волче. Он мял шапку в руках, перегораживая широкими плечами дверной поход. Как быстро оправился от смерти Малуши — огурец огурцом... Ну да что ему, сам-то жив.

— Чего пришёл?

— Проведать. Баяли люди, хвораешь ты, должно простыла.

— Да, захворала, а от твоего вида еще тошнее стало.

— Я вот тебе, — Волче полез за пазуху и достал полотняный мешочек, — дай-ка ладошку, — и высыпал мне в руку горстку сухих сморщенных ягод неопределенного цвета, — ешь-ка то!

Совершенно не понимая, почему слушаюсь лесного увальня, я закинула в рот несколько штук. Кисло-сладкое вязковатое угощение пришлось мне по вкусу.

— Что за ягода?

— Медвежья.

— Чего? Малина что ли?

— Не слыхивал про такую. Медвежьей кличут ягодку-то.

— Вкусно…

— Вот, — Волче вдруг оказался совсем рядом, — и дружка тебе Моревна передала, — из другого полотняного свёртка высунулся блестящий чёрный носик, — велела беречь пуще ока, матушкино подарение, говорила.

— "В мире животных" просто отдыхает! — выдохнула я с удивлением и радостью, стараясь не замечать недоуменного взгляда охотника. — Вот подарочек так подарочек! Передай Моревне земной поклон. — зверёк дал себя поднять, доверчиво открыв нежный животик и вытянув в разные стороны смешные лапки.

Волче улыбнулся, и мне, поймавшей эту улыбку, вдруг стало горячо-горячо. Лёд, сковывающий еще полчаса назад, крушился и растекался тёплой лужицей у ног мужчины, который так нравился мне.

— Это кто у нас такой смешной? У кого такое пузико? И как тебя звать, колючая голова?