— Ату его, серого! Ату!

Кобыленка затанцевала в оглоблях, бухгалтер натянул вожжи и отчаянно шепотом сказал:

— Куда ты? Милая… тпру… тпру, тебе говорят!..

Продолжая кричать и размахивать шапкой, Близнецов вышел на дорогу и остановился на почтительном расстоянии от зверя. Волк не двинулся с места. Наступила неприятная пауза. Потом Ножиков снова услышал пьяный голос кооператора, но теперь Близнецов уже не кричал, а как бы журчал, ласково, льстиво, виновато:

— Ну что ты, что ты, дурачок?! Я же пошутил с тобой. Что ты зубки скалишь?! Это же шапочка у меня! Смотри!

Он надел на голову шапку (наверно, хотел убедить волка в том, что тут никакого подвоха нет и что шапка — это действительно шапка) и стал медленно пятиться. Но волк, надо полагать, в одинаковой степени не терпел ни грубости, ни подхалимства, — он сам не спеша пошел навстречу Близнецову. Близнецов остановился, волк тоже. Тогда кооператор отчаянно завопил:

— Товарищ начальник!.. Ревизор!.. Давай спасай!.. Он бросится сейчас, гад…

Бухгалтер, у которого по спине забегали ледяные струйки, подумал, что ему нельзя оставлять сани с лошадью и что единственная возможность поддержать, а может быть, и спасти Близнецова — это… наступать на волка «в конном строю»! И он, потрясая кнутом, дергая вожжами и чмокая губами (он старался все это делать так же, как Близнецов, но при этом ужасно боялся потерять очки), высоким интеллигентным фальцетом закричал на кобылку:

— Но!.. Вперед!.. Как тебя? Сивка-Машка!.. Но!.. Сивка-Машка!.. Но!..

Упрямая «Сивка-Машка», однако, только пятилась, стригла ушами, а вперед не шла. И тогда Ножиков вдруг вспомнил рассказ о том, как отбивались ночью от волчьей стаи два сообразительных мужичка.

— Огня нужно!.. Волки огня боятся!..

Как ему удалось, держа вожжи одной рукой, другой достать из кармана полушубка коробок спичек, а потом, выхватив клок сена из розвальней, поджечь его и бросить вверх, на воздух, Виктор Иванович впоследствии объяснить не смог.

— Убирайся к черту!.. — кричал Виктор Иванович волку. — Сейчас же уходи!.. Вот я тебя сейчас… из ружья!.. Пошел вон!.. Воя пошел!..

Скорее, повидимому, удивленный, чем испуганный мельканием огненных искр и криками, волк не спеша рысцой скрылся в лесу.

Счастливый Близнецов выскочил на дорогу, на тут из лесу вдруг вышел мужчина в коротком полушубке и заячьем треухе, с двустволкой за плечами и сказал густым, простуженным басом:

— По какому случаю балет?

— Вот вы ходите по лесу с двустволочкой, а у себя под носом ничего не замечаете, — язвительно ответил ему Близнецов, — а тут на дороге такой сейчас матерый волчище сидел!.. Это ужас что, такое!

— Ты что, очумел?! Овчарку от волка не можешь отличить?!

— Какая овчарка?! Это ты сам, брат, очумел!..

Человек в заячьем треухе ухмыльнулся, свистнул и громко позвал:

— Шельма, сюда!..

«Волк» — громадная серая широкогрудая овчарка — в два прыжка вымахнул из лесу, радостно виляя хвостом, подбежал к своему хозяину, встал на задние лапы и, положив передние ему на грудь, стал настойчиво пытаться лизнуть его длинным языком прямо в губы.

— Безобразие! — с чувством сказал Близнецов, оглядываясь на подъезжавшего Ножикова. — Ответственные товарищи из области проезжают по дороге, а вы собак выдаете за волков!.. Нехорошо, товарищ лесничий… или как вас там!.. Ежели он волк, он и должен быть волк. А ежели пес, то обязан брехать!

— А он у меня пес воспитанный, зря не лает!

— Провокатор он у тебя, а не пес!

Близнецов грузно плюхнулся в сани, вырвал у Ножикова кнут и от сердца стеганул кобылку по мохнатому крупу.

Они выехали из лесу. Обернувшись к ревизору, Близнецов, скрывая смущение, хохотнул и сказал:

— Вот ведь история!.. Расскажешь — не поверят!.. Слово даю, товарищ ревизор, даже и в мыслях не было, что они, извините, собака! С другой стороны, конечно, удивительно: иду, а они сидят. Но ведь у хищников у этих — у них разные бывают повадки!..

— Это вы верно! — ответил бухгалтер, загадочно улыбаясь. — Я двадцать пять лет езжу по ревизиям и тоже могу сказать, что у хищников бывают разные повадки!..

До самого Знаменского они ехали молча.

1953

— Евгений!.. Женька!..

Инженер Евгений Петрович Грошев обернулся на окрик и увидел на эскалаторе здоровенного детинушку в коричневом суконном полупальто, щегольских белых бурках, обшитых желтой кожей, и в круглой шапке из цыгейки, ухарски сдвинутой на затылок. Он кричал через головы людей:

— Слепой черт!.. Ну я же, я!..

— Столбунов? Сеня?!

— Собственной своей персоной!.. Давай вали скорей наверх.

Мягко рокоча, эскалатор делал свое дело, белые шары фонарей проплывали мимо Грошева, а он стоял и думал о неожиданной встрече.

Когда-то Евгений Грошев и Семен Столбунов учились в одном институте. Столбунов и в студенческие годы был вот такой же — шумный, напористый, неутомимый. Однако его неутомимость и крупные организаторские способности проявлялись не в академических делах и не в общественной жизни, а главным образом на веселых вечеринках в складчину, на которых Сеня Столбунов неизменно выбирался тамадой, виночерпием и запевалой одновременно. На предпоследнем курсе он вдруг решил, что с таким богатым баритоном, как у него, изучать дальше механику просто глупо. «То ли дело опара, пускай даже оперетта. Блеск, шик, слава, не говоря уже о заработках. Вышел на эстраду во фраке — представляешь меня во фраке? — спел «Когда бы жизнь семейным кругом» — и будьте любезны, товарищ Столбунов, распишитесь в ведомости! Картинка! А успех у девушек? Начнут аплодировать, кричать: «Стол-бу-нов! Стол-бу-нов!» Фейерверк! Э, да что там говорить!»

Товарищи пробовали его убеждать, ругали, прорабатывали, но он — упрямая, легкомысленная башка — настоял на своем и сумел-таки поступить в музыкальное училище. А через год выяснилось, что учиться в музыкальном училище очень трудно и нудно, да и баритон оказался не такой уж богатый. Из мечты о карьере певца ничего не вышло. В общем довольно обычная история! Музыкальное училище Столбунов оставил, в институт не вернулся и пошел нырять по жизни недоучкой…

Ожидавший на площадке Столбунов схватил Евгения Петровича за руку и поволок за собой к выходу из метро. Они вышли на звонкую московскую улицу и уже здесь у табачного киоска обнялись и поцеловались. Оказалось, что Семен Столбунов ныне благополучно живет и здравствует в дачном поселке по Энской дороге — рукой подать до Москвы. Где работает? В промысловой кооперации. Кем?

— Я, брат, теперь худрук тире техрук промысловой артели «Забавная игрушка»! — важно сказал Столбунов.

— Ну и как, придираются? — подмигнул ему Грошев.

— Будь спокоен! Разве у нас могут без этого! Уже был фельетончик в газете. Читал?

— Нет!

— Ядовитый фельетончик. Про меня. Я, понимаешь, наладил производство говорящих кукол и мычащих коровок. Куклы-девочки абсолютно четко говорят «ма-ма», а коровки абсолютно четко мычат «му-му». Черт его знает как, но при выпуске «первой партии пищики перепутались. Девочки абсолютно четко мычат «му-му», а коровки, бык их забодай, абсолютно четко говорят «ма-ма»… Ну, мне — строгача! А при чем я здесь, посуди сам!

Грошев рассмеялся. Красное, здоровое лицо Столбунова лоснилось, от него веяло несокрушимым оптимизмом.

— Теперь грызут меня по линии мячей: не прыгают! «Меняйте, говорят, технологию». Сам, брат, запрыгаешь, как мячик, от всех этих придирок! В общем скоро выгонят, наверно. Ну и наплевать! Устроюсь как-нибудь!.. Слушай, что же мы стоим, как неприкаянные?! Надо смочить радостную встречу!

— Нельзя мне, Сеня! — сказал Грошев, болезненно морщась. — Здоровье не позволяет!

Столбунов скептически взглянул на желтые щеки Евгения Петровича, на брюзгливую складку рта.