— Ты, Мотя, просто талант! — простодушно восхищается Варвара Васильевна, обгладывая нежное куриное крылышко. — Можешь быть поваром в любом ресторане, честное слово!

— Ты не задерживайся сегодня в конторе, — просит Матвей Лукич жену, и в голосе у него появляются просительно-умильные, бабьи нотки, — приезжай пораньше! В киношку бы сходили, а то я совсем… мохом оброс!

— Сегодня не могу, Мотя, в горсовет вызвали на совещание.

— Плюй, не ходи!

— Нельзя! Совещание важное. И как раз наш вопрос в повестке.

— Совещания! Вопросы!.. — негодует Матвей Лукич. — Ты им скажи, что у тебя больной муж дома сидит. Один, как сыч. Слышала, что Аметистов говорил? Мне развлекаться надо!

— Ну, возьми и пойди сам в кино!

— Спасибо за совет! Все туда идут как люди… с мужьями… — тьфу! — с женами. А я — один, как дурак!

— Преферансик устрой!

— Аметистов не может сегодня. У него какая-то там научная конференция.

— Потерпи, Мотя!.. Завтра в кино пойдем, я выкрою вечерок, а сегодня отдохни. Ты лежи больше, набирайся сил!

Пообедав, Варвара Васильевна уезжает на работу, а Настенька отправляется в гости к соседской девочке.

Матвей Лукич достает из холодильника начатую бутылку водки, выпивает подряд три рюмки и отдает должное и бульону с цветной капустой, и вареной курице. Потом он снова надевает фартук и моет посуду. Но вот и посуда вымыта. Что теперь делать? Разве почитать?

Матвей Лукич берет принесенную Варварой Васильевной библиотечную книжку, садится тут же в кухне у окна и принимается за чтение. Одолев с трудом десять страниц, он кладет книжку на подоконник. Скучно!

Ленивый, затянувшийся жирком мозг Близнюкова требует иной, легкой, диэтической духовной пищи. Почитать бы что-нибудь такое… вроде этих… как это?.. «Два гренадера»?.. Нет! «Три мушкетера»! Сходить разве в библиотеку, выбрать себе книжку по вкусу?

Неожиданно раздается телефонный звонок. Матвей Лукич спешит в переднюю, где стоит аппарат. Сердце у него тревожно екает. Вдруг это… «оттуда». Поняли, что без Матвея Лукича, без опытного руководителя, знающего все пружинки, не обойтись. Поняли, осознали и теперь зовут!..

Но, оказывается, звонит Настигаев Федор Федорович, старый дружок, из треста ресторанов; он спрашивает про здоровье и дела, сочувствует и дает лечебные советы, в которых Матвей Лукич нуждается не больше, чем дворовый Тарзан. Они долго болтают о том, о сем, вкусно сплетничают, перемывая косточки знакомым и сослуживцам. Потом Близнюков, хохотнув, говорит:

— Я, брат, тут на отдыхе готовкой занялся. Такие бульоны варю — мечта! Наладят меня окончательно с руководящей — возьмешь в повара?

— Ишь, чего захотел! — смеется в трубку Настигаев. — У меня повара — специалисты, инженеры от кулинарии, можно сказать. Года три-четыре поучись — тогда приходи!

— Значит, в официанты дружка сунешь?

— Официант — это, голубок, сложная и тонкая профессия. Не годишься, голубок, не годишься! Ты мне всю посуду переколотишь и грубить будешь клиентам, я тебя знаю!.. Судомойкой, хочешь, устрою!

— Спасибо и на этом! — сухо отвечает Близнюков, не принимая шутки.

Разговор окончен, и снова сонная, тяжелая скука овладевает всем существом Близнюкова. Но теперь к скуке примешано ощущение злой, грызущей тоски. Черт бы задрал этого дурня Настигаева! Сам судомойка!

Однако что же все-таки делать? Пойти с Настенькой погулять? Не хочется! Еще встретишь знакомых, начнутся неделикатные расспросы, намеки… Придется готовить ужин! Рано, конечно, но ведь ничем другим, кроме как приготовлением пищи для себя и домашних, Близнюков занять себя не может… Что бы такое приготовить? Разве удивить Варвару и соорудить роскошный салат из огурцов, редиски и остатков курицы? Кажется, уксусу дома нет. Придется сходить в «Бакалею» купить.

Он берет на всякий случай кошелку, надевает соломенную шляпу, запирает на ключ дверь квартиры и выходит через парадный ход на улицу. Ступает он медленно, дородный свой корпус несет важно, с достоинством и большим самоуважением. И вдруг происходит непонятное: конопатый, в батькиной кепке, голопузый мальчишка, выскочивший из подворотни, смотрит на Матвея Лукича остановившимися глазенками, показывает на него пальцем и с наслаждением визжит:

— Мужебаба!

И сразу улица становится раскаленной дорогой в ад. Другие огольцы — о, это бесовское племя! — появляются как из-под земли, скачут, кривляются и тоже с восторгом, отчаянно, на всю улицу вопят:

— Мужебаба! Мужебаба!

Матвей Лукич беспомощно озирается. Ладони у него покрываются неприятно липким потом, кончики ушей и затылок багровеют. Почему они это кричат?! Кто их научил?!

А мальчишки, окружив Матвея Лукича плотным кольцом, надрываются еще громче, еще нахальнее.

— Мужебаба! Глядите, мужебаба!

— Гражданин, вы бы фартучек сняли! — наконец слышит Близнюков сочувственный голос прохожей старушки и, опустив глаза, с ужасом замечает, что вышел на улицу, как был дома, в кокетливом, с оборками, фартуке жены.

Вот это промашка!

1955

В тесной комнатке партийного комитета на третьем этаже здания заводоуправления сидят секретарь парткома Сергей Аркадьевич Пучков — коренастый, очень светлый блондин, почти альбинос, и токарь Бабкин — высокий, сутулый, с озабоченным, угрюмым лицом.

Сидит Бабкин в парткоме уже минут пятнадцать, курит, вздыхает, произносит невпопад малозначащие фразы, томится — никак не может начать разговор, ради которого пришел!

Пучков, недовольный тем, что его оторвали от тезисов праздничного доклада, в конце концов не выдерживает:

— Ну, что ты, Бабкин, как… девица на сватанье. Пришел — говори! Что у тебя там стряслось?

Токарь поднимает на секретаря парткома голубые, простодушно-ясные глаза, странно не вяжущиеся с суровыми чертами его тяжелого лица, и Пучков видит в них укор и душевную боль. Густо краснея, он спешит смягчить свой резкий тон.

— Говори, Бабкин, не стесняйся… Личное что-нибудь?

Бабкин шумно вздыхает.

— Личное!

«Что он мог натворить? — тревожно думает секретарь. — Человек тихий, непьющий… в партию собирается, производственник хороший. Ничего такого за ним вроде не замечалось?!»

Пучков не любит разбираться в бытовых делах. Эти дела всегда так запутанны, так сложны! Психология, будь она неладна! Да и тяжело бывает разочаровываться в человеке, когда вдруг оказывается, что в быту он совсем не такой молодец, каким знаешь его на работе. А Бабкин как будто нарочно сообщает:

— Придется тебе, Сергей Аркадьевич, персональное дело на меня заводить… хоть я еще и не кандидат даже!

Пучков хмурит белые пушистые брови.

— Давай говори все. Только покороче… по возможности.

— Коротко-то оно навряд ли получится. И ты уж лучше меня не сбивай вопросами, товарищ Пучков, я сам как-нибудь собьюсь!.. Д-а-а!.. Так вот, дело мое — в жене! Вернее, даже не в жене, а в матери ее, в теще. Это, товарищ Пучков, такая старуха!.. Из-за нее и получилось у нас нескладно это все! Женился я три с лишним года назад. Поехал в отпуск в деревню, под Саратов — я сам саратовский, — ну и… там все у меня и произошло с Дуней. Влюбился я в нее без памяти!.. Сам знаешь, как это бывает!

— Забыл уже! — усмехается Пучков.

— Целые ночи на лавочке вдвоем просиживали, любовались луной… Песни ей пел под баян: «Любовь нечаянно нагрянет, когда ее совсем не ждешь», «Страдания» наши, саратовские, и старинную одну, мою любимую — «Скажи, зачем тебя я встретил?!»

— Я лично своей Наталье Петровне «Средь шумного бала» напевал, — задумчиво говорит секретарь парткома.

— А говоришь — забыл!.. Д-а-а!.. Короче говоря — решился на женитьбу. Дуня без отца жила — помер! С матерью, с Анфисой Поликарповной, вот с этой самой… Такая старуха — ни в сказке сказать, ни пером описать! И не то чтобы замухрышка какая-нибудь, опенка червивая, дунь на нее — повалится, а рослая старуха, гвардейского телосложения, — хоть бери ее к нам на завод, в кузнечный цех! И с характером соответственным. В колхозе работала на животноводческой ферме. Хорошо работала — даже трудовую медаль получила. Колхозники ее очень даже уважали. Так посмотришь — вполне положительная старуха, на уровне эпохи. Но вот беда — до невозможности привержена к религиозному дурману.