— Я шел, услышал, думал — это по радио. А это — он!

— На каком языке, как вы думаете? Не разберу!

Стою, слушаю, наблюдаю. Невидимый певец продолжает петь. Толпа растет. Уже весь Столешников переулок и большая часть Петровки запружены народом. Люди выходят из магазинов, стоят и слушают. Высовываются в открытые окна домов и слушают. Строители, занятые ремонтом большого дома в переулке, прекратили работу, стоят на лесах и слушают. Шоферы машин, попавших в пробку, положили руки на баранки и тоже слушают. Даже милиционеры, немножко растерянные от сознания своего бессилия (ну как тут прекратишь это — такое странное нарушение правил уличного движения!), и те стоят, улыбаются конфузливо и слушают!

Наконец на какой-то совсем уже немыслимой ноте пение обрывается. Секунда молчания — и все начинают аплодировать! Аплодируют люди, стоящие на улице, аплодируют в окнах, аплодируют строители на лесах и шоферы в застывших машинах. Вся «пробка» аплодирует! И тогда в открытом окне на третьем этаже гостиницы «Урал» появляется певец — молодой индиец, гигант с лицом и фигурой ожившей статуи. Он в своем национальном костюме: в узких белых штанах и длинной белой рубахе — тунике. Вихрь аплодисментов мгновенно становится бурей.

Индийцу кричат:

— Бис!

— Еще давайте!

— Да здравствует дружба народов!

— Бис! Бис!

Сложив руки лодочкой и подняв их на уровень глаз, индиец-певец, кивая красивой головой, приветствует бушующую улицу. Кто он? Наверно, студент, делегат фестиваля! Захотелось попеть — он и запел, не подумав об открытом окне и мощности своего дивного голоса!..

Овация гремит и гремит.

Индиец продолжает приветствовать «пробку».

По лицам людей видно, что они хотят во что бы то ни стало добиться продолжения концерта. Над уличным движением одной из центральных магистралей столицы нависает серьезная угроза! Тогда на сцене этого театра жизни появляется пожилой младший лейтенант милиции. Это уже не Алеша Попович! Это бывалый солдат, с суровым усатым лицом старого служаки, гроза лихачей-шоферов и зевак. Он становится так, чтобы певец мог сразу заметить его, и, подняв руки в белоснежных перчатках, сначала вежливо аплодирует индийцу. Потом он складывает свои ладони лодочкой и, копируя жест гостя из «страны чудес» приветствует певца. Выполнив этот с его точки зрения дипломатический ритуал, младший лейтенант обеими руками показывает певцу на скопище машин и людей и снова, сложив ладони лодочкой, повторяет приветственный жест. Усатое умоляющее лицо младшего лейтенанта и его жестикуляция настолько красноречивы, что индиец, поняв все, улыбается ему, кивает толпе и исчезает.

Вот и кончилось необыкновенное уличное происшествие! Догорела живая сказка жизни! Очнувшиеся постовые милиционеры под руководством расторопного младшего лейтенанта быстро и ловко «расшивают» «пробку».

— Давайте! Давайте!

Люди расходятся. Лица у них задумчивые и какие-то просветленные.

Я замечаю группу иностранных туристов на углу. Они тоже слушали индуса. Подхожу к ним и по разговору слышу, что это французы. Несколько молодых женщин, очаровательно нарядных, как колибри, какой-то экспансивный брюнет в светлом модном костюме и крупный хмурый седоусый мужчина — не то бухгалтер, не то провинциальный учитель по внешнему виду — с зонтиком в руке. С ними — гид, наша девушка, хорошенькая, в очках, изо всех сил старающаяся казаться очень серьезной.

— Что он пел, какую песню? — тормошат французы туристы свою проводницу.

И та, улыбаясь, отвечает:

— C’est une chanson de la paix! (Это песня мира!)

Французы тоже улыбаются ответно: одни — вежливо, другие — широко, от всего сердца. Седоусый турист поднимает зонтик и трясет им, словно угрожая тем, кому не по душе эта песня мира, спетая неизвестным индийским студентом в Москве в конце лета 1955 года.

1955

Январь в 1926 году в Краснодаре был снежный, холодный, с мокрыми метелями и ледяными дождями, а пришел февраль и повел себя как веселый, добрый дворник: теплым ветром, словно ломом, расколол на куски глыбища туч, «вымел все и вымыл», очистив небо от облачной грязи. На прямые краснодарские улицы сумасшедшими потоками света хлынула ранняя весна. И вот уже… «солнце жжет Краснодар, словно щек краснота. Красота!»

Мне было тогда двадцать с небольшим лет, я работал репортером в Краснодарской газете «Красное знамя», а «для души» писал стихи, главным образом лирические. Воюя с местными рапповцами, я считал себя «лефовцем», хотя о программе «Лефа» имел самое смутное представление. Для меня было достаточно, что во главе «Лефа» стоит Маяковский, в поэзию которого я был по-мальчишески влюблен.

Днем я пришел в редакцию и узнал оглушившую меня новость: в Краснодар приезжает Маяковский! В редакции, оказывается, был его представитель, неизменный П. И. Лавут, и уже показывал афиши. Маяковский будет выступать два раза, надо срочно написать заметку — подготовить краснодарцев к выступлениям поэта.

Редакторы (и не только периферийные) относились в то время к Маяковскому по-разному. Далеко не все правильно понимали и оценивали творчество «агитатора-горлана-главаря». Ханжествующие начетчики и либеральствующие «поклонники прекрасного» травили его на страницах отдельных изданий расчетливо, холодно и зло, попрекая пресловутым «ячеством» и забывая при этом, что поэт, который не может сказать про себя «Я», — не поэт. Сам Маяковский, когда ему говорили про его «ячество», пожимал плечами и басил в ответ:

— Я же не Николай Второй. Это только он о себе говорил: «Мы, Николай вторый»…

Наш редактор оказался человеком в этом вопросе «правильным», и моя заметка в пятьдесят строк, в которые я постарался влить все свое восхищение стихами и личностью поэта, была напечатана. Однако не всем нашим читателям она понравилась. На следующий день пришел в редакцию некий товарищ К-в, работник местного совета профсоюзов, пришел возмущаться и негодовать.

— Зачем вы делаете рекламу Маяковскому?! На каком основании? Кто позволил?!

Товарищ К-в сам считал себя поэтом и, давя на нашего редактора своим профсоюзным авторитетом, довольно часто печатал в газете — подвалами! — ужасные раешники, вполне стоеросовые по форме и содержанию. Иногда он появлялся на собраниях краснодарских рапповцев и, пользуясь каждым удобным и неудобным случаем, бранил Маяковского за «ячество», за «непонятливость», за тысячи других выдуманных грехов. Он просто слышать не мог имени Маяковского! Когда он говорил о поэте, которого и в глаза не видел, его невзрачная, «акцизная» бороденка тряслась от злости.

Редактор «Красного знамени» проявил, однако, твердость духа, и злобствующий виршеплет ушел ни с чем.

Я позвонил в гостиницу, узнал, «в каком номере остановился у вас Владимир Маяковский», и вдвоем с товарищем по газетной работе отправился к поэту знакомиться.

Сердце у меня сильно билось, когда я постучал в дверь номера. «А вдруг не примет? Или скажет что-нибудь такое насмешливое? Про него ведь разное говорят!»

За дверью раздался неповторимо красивый, бархатный бас:

— Входите!

Мы вошли. Маяковский, только что, видимо, побрившийся, свежий, в «чисто вымытой сорочке» (в той самой, кроме которой «ничего не надо»), в темном, простом, но хорошо сшитом просторном костюме сидел у стола. На полу подле кровати стоял резиновый таз — ванна (привез из Америки), на столе — бутылка с нарзаном.

Мы представились. Я, робея, спросил, читал ли он заметку о себе в газете. Он сказал, что читал и «претензий к редакции не имеет». Поговорили о городе, о его литературной жизни. Потом, преодолев муки застенчивости, я положил перед ним на стол кипу своих стихов.

Он взял первое попавшееся и стал читать мое стихотворение вслух.

В исполнении Маяковского оно мне чрезвычайно понравилось. Я сидел, слушал и мысленно восхищался собой: «Неужели это я написал такие звучные, такие красивые стихи?!»