Мать Надежда Павловна ей:

— Нашего нельзя сечь. Ему за сорок. Как бы авторитет не подорвать!

— Сечь не надо. Вы его, матушка, словами…

Жена Наталья Ивановна с радостью:

— Словами — это можно!

И как это женщины умеют в таких делах быстро договариваться между собой — уму непостижимо.

Петр Петрович, зная характер и свойства языка своей Натальи Ивановны, на цыпочках за дверь! Уехал на завод и вернулся лишь ночью, когда жена и мать уже спали. А наутро вызвал к себе Васю Губкова.

— Когда мать собирается домой ехать?

— Сегодня хотела, да билета на поезд не достали!

— Достанем! Поможем! Давай, Губков, давай, надо хорошо отправить мамашу!

Уехала старушка. И, представьте себе, вроде лучше сейчас стал работать завод! Чуть что не так, наши друг дружку пугают:

— Смотри, вызову Васькину мамашу, она тебе покажет!

Шутка, конечно. Но в этой шутке есть большой смысл!

1955

В выходной день Леночка Найденова пришла в гости к своему отцу, выпила чай с вареньем и, пристально глядя на Николая Петровича строгими черными глазами, стала рассказывать новости.

— У Люси Кулачковой папа орден получил. Люська теперь задается ужас как! Мама мне купила новый берет — красный, помнишь, как у балериновой Нинки из шестого номера… Она, брат, тебя часто вспоминает.

— Кто вспоминает? Балериновая Нинка?

— Не балериновая Нинка, а мама.

Черные, как у дочери, улыбающиеся глаза Николая Петровича сразу становятся узкими, холодными.

— Как же она вспоминает? Ругает, поди? Учит тебя всякие гадости про отца говорить?

Леночка краснеет и сердится.

— Ничего она тебя не ругает. Она, брат, тебя жалеет.

— Ты ей передай, что я в ее жалости не нуждаюсь.

— Хорошо, передам. Она говорит, что ты без заботливой женской руки пропадешь. Э-эх, трудно мне с вами!

Вздохнув, Леночка кладет на скатерть недоеденное пирожное, встает из-за стола и подходит к окну. За окном чернеет непрочный, ноздреватый снег. Задиристо и звонко дребезжат пролетающие мимо трамваи. Весна!

Николай Петрович долго глядит на стриженый Леночкин затылок, на ее тоненькие ножки в коричневых чулках, на стоптанные каблуки ботинок. Потом глухо говорит:

— Ты, Лена, еще маленькая. Вырастешь — все, брат, поймешь.

Леночка оборачивается и смеется ненатуральным, наигранным смехом.

— Нашел маленькую, за десять перевалило. Я, брат, все прекрасно понимаю. Я не виновата, что вы оба такие нервные и ревнючие.

Рот у Леночки начинает кривиться. Николай Петрович испуганно целует дочь в смуглую матовую щеку.

— Ленка… милая… не надо так говорить. Экая ты, право!

— Ты, брат, не экай. Меня вон девочки в классе прорабатывают за то, что я вас до сих пор помирить не могу. Если хочешь знать, так меня из-за тебя даже к комсоргу вызывали.

— К комсоргу? Из-за меня?

— Ну да, из-за тебя. Она спрашивала, в каких я условиях теперь живу, чего мне не хватает. Я сказала, что условия хорошие, только, конечно, тебя не хватает… Если хочешь знать, так это я из-за тебя по арифметике загремела. Решаю задачу, а сама про тебя думаю. «Пропадет он, — думаю я, — без заботливой женской руки!»

Наступает молчание. Николай Петрович курит, разглядывая знакомый до одури потолок, на котором трещины и подтеки образовали нечто напоминающее карту Африки. Леночка сидит нахохлившись на диване.

— Не убрано у тебя, — говорит она, морщась, — и сам ты какой-то запущенный, папа. Давай, я тебе хоть пуговицу к пиджаку пришью.

— У меня все пуговицы на месте, Леночка.

— А на сером?

— И на сером все целы.

— А на жилетке?

— И на жилетке целы. Хотя… обожди. На жилетке одной не хватает. Это ты здорово, Елена, увидела. Прямо сквозь пиджак.

— Уж будь спокоен, от меня ничего не укроется.

Чтобы доставить Леночке удовольствие, Николай Петрович незаметно обрывает на жилетке одну пуговицу. Затем снимает пиджак и жилет.

Вооружившись иголкой, Лена долго пришивает свежеоторванную пуговицу и при этом страшно сопит от усердия.

— Ну вот. Носи, брат, на здоровье.

Николай Петрович надевает жилет. Выясняется, что Леночкина пуговица пришита совсем не там, где ей природой предназначено сидеть. Но Николай Петрович поспешно застегивает пиджак и преувеличенно восторженно благодарит Леночку за работу.

— Ладно, ладно, — отстраняет его Леночка и вдруг говорит шепотом: — Папа, у меня к тебе большая просьба. Пожалуйста, не женись. Лучше я к тебе чаще буду приходить. Ты не стесняйся, сам говори, какие тебе надо пуговицы пришивать. Хорошо?

— Только для тебя, Елена. Не женюсь.

— Ну, смотри. Мне пора домой, папочка. Ты меня не провожай, я сама.

— Посидела бы еще, Ленушка.

— Посидела, посидела, — ворчит Леночка, застегивая ботики, — ведь ты у меня не один на руках. Мама к писателю печатать пошла, вернется скучная. С ней тоже поговорить нужно. Э-эх, трудно мне с вами! Ну, я пошла. Маме-то что передать?

— Передай, что деньги переведу шестнадцатого.

— Хорошо. До свиданья, папа!

Николай Петрович целует Леночку. У нее снова кривится рот.

— Папа, позвони маме по телефону. Я тебя прошу, папа.

— Оставь Елена… Она должна мне первая позвонить.

— А если она позвонит, ты с ней помиришься?

— Там видно будет.

Леночка уходит. Николай Петрович садится за письменный стол, придвигает к себе чернильный прибор. Но работа у него почему-то не клеится. Спокойный, матовый блеск настольного телефона раздражает Николая Петровича. Почему он молчит, этот проклятый телефон?!

Так проходит два часа. Синие сумеречные тени наполняют комнату. Она представляется сидящему за столом каютой затонувшего корабля. Соседка за стеной тихо играет осточертевший вальс Дюранда.

И вдруг резкий телефонный звонок! Холодными от волнения пальцами Николай Петрович поднимает трубку.

— Алло! Кто говорит?

— Это я говорю, — трепещет в трубке далекий Леночкин голос, — папа, слушай сюда скорее. Мама от писателя пришла веселая-превеселая. Мне кажется, что она определенно собирается за него замуж. Ты бы ей скорей позвонил, папа! Ты же знаешь, что она первая ни за что не позвонит. Ой, она кажется идет сюда! Позвони ей, папа!

В комнате Николая Петровича снова становится тихо. Большое вечернее небо глядит в окно. Соседка за стеной опять играет Дюранда.

Хмурый человек сидит за письменным столом и пристально смотрит на телефонный аппарат. Почему так трудно бывает иногда снять трубку?..

1935

Народный судья — пожилой, с усталым лицом — раскрыл синюю папку и сказал:

— Слушается дело о расторжении брака Лисюхина Николая Петровича с Лисюхиной Прасковьей Ивановной. Встаньте, гражданин Лисюхин!

Со скамьи поднялся тощий мужчина, одетый в новый, плохо сшитый пиджак, и хмуро уставился на судью.

— Сколько лет вы женаты на Прасковье Ивановне, Лисюхин?

Лисюхин откашлялся, покосился на сидевшую рядом Прасковью Ивановну — румяную, полную брюнетку с ямочками на щеках — и сказал сдавленным, ненатуральным голосом:

— Состою восемь лет в брачных отношениях, гражданин судья. А теперь прошу меня расторгнуть… с этой особой.

— Почему вы просите о расторжении брака?

— Не желаю состоять в брачных отношениях… с этой особой.

— По какой же причине не желаете?

Лисюхин вынул из кармана брюк громадный носовой платок, не спеша вытер покрытый испариной лоб и ответил тем же искусственным, петушиным голосом:

— Я могу суду все по порядку рассказать, если хотите…

— Говорите.