— Конечно, нет, как и всякому незнакомому человеку… особенно мужчине. Но у меня было время понаблюдать за вами, посмотреть, как вы обращаетесь с людьми, в особенности с женщинами. Сюзанне вы не сказали ни одного грубого слова, не позволили даже намёка на что-то неприличное. Деревенские жительницы вас тоже не интересовали. Ко мне вы всегда относились вежливо и уважительно. Кроме того, вы так стремились защитить Розу Тома от её отца… Словом, я подумала, что небольшая дневная прогулка в лес в вашей компании не может быть очень опасной. А уж потом, когда вы рисковали жизнью, чтобы спасти меня от Жиля Тома, от отца Клода, когда вы так стремились помочь Катрин Дюбуа… Могу сказать, что такие люди, как вы, как мой верный Бомани, как Гийом Лефевр, как юный Оливье Дюбуа, возвращают мне веру в мужчин.

— Лестно слышать, — Леон склонил голову. — Что ж, теперь мне многое понятно. Вот почему вы так стремитесь защищать слабых, в особенности женщин и детей, вот почему вы не боитесь магии и нечистой силы — магия выступает вашей союзницей против людей, творящих зло и несправедливость.

— Именно так, — Эжени помрачнела. — Иногда я думаю: а стала бы я той, кто я есть, если бы со мной не произошло этого ужаса? Стала бы я защищать жертв насилия, если бы сама не пережила подобное? Смогла бы вообще магия раскрыться во мне в полную силу?

Леон не знал ответа на эти вопросы, поэтому снова покачал головой.

— Как бы то ни было, мне жаль, что это с вами случилось. Никто не должен переживать такое.

— А мне-то как жаль, — откликнулась она. — И я ведь никому об этом не рассказывала — ни отцу, ни матери, ни священнику на исповеди. Впрочем, я очень давно не была на исповеди… Вы — первый, кому я рассказываю об этом, Леон.

— Клянусь сохранить вашу тайну, — он прижал руку к груди. — И должен сказать, что я восхищён вашей храбростью и силой духа.

— Не было в этом никакой храбрости, — отмахнулась Эжени. — Мне просто повезло, что таков механизм моей магии: она пробуждается в минуты сильного душевного и телесного потрясения, в том числе от сильной боли и страха либо гнева. На самом деле я была перепугана до полусмерти и постоянно винила себя за случившееся: зачем я осталась с ним наедине, зачем спешилась, зачем пошла к церкви? Но откуда я могла знать? Антуан всегда казался таким учтивым, таким благородным…

Она надолго замолчала, глядя на свои колени.

— С другой стороны, если бы я в тот день не пошла с ним, он бы рано или поздно нашёл себе другую жертву, бедную дворянку или какую-нибудь крестьянскую дочку, и та не сумела бы отбиться с помощью магии. Значит, я была карой для Антуана? Заслуженной карой небесной, как чёрный козёл для Жиля Тома?

— Пожалуй, что так, — кивнул Леон.

— Что ж, я рада, что вы не считаете меня чудовищем, — Эжени подняла голову. — И… вы по-прежнему согласны служить мне? Даже после всего, что вы узнали?

— Сейчас — более, чем когда-либо, — твёрдо заявил он.

После того долгого разговора в библиотеке, когда Эжени раскрыла Леону свою великую и страшную тайну, она стала избегать его, будто стыдясь своей откровенности, и за последующие несколько недель они едва ли перемолвились парой слов. Эжени стала такой же тихой и молчаливой, какой была в самом начале их знакомства, Леон же боялся заговаривать с ней, не зная, какие ещё секреты выплывут наружу из этого тихого омута. Ему было безумно жаль молодую хрупкую девушку, жизнь которой хотел растоптать какой-то заезжий негодяй — даже не из ненависти к ней, а просто от скуки. И ему почти удалось это сделать — ведь не владей Эжени магией, непоправимое бы случилось.

Отныне каждый раз при виде хозяйки замка Леон представлял её, измученную и растрёпанную, отбивающейся от насильника, и сердце его сжималось от боли и жалости. Эжени казалась ему хрупкой, сделанной из тончайшего фарфора или хрусталя, и было совершенно невыносимым даже думать о том, чтобы прикоснуться к ней. Воспоминания о том, как она осторожными, почти ласковыми движениями касалась его, втирая в прокушенное ундиной плечо целебный бальзам, теперь наполняли Леона стыдом, но в то же время он был уверен, что Эжени эти прикосновения тоже были приятны. Получается, после всего пережитого она не возненавидела мужчин, не стала испытывать к ним отвращение — ни в духовном смысле, ни в физическом? Такие мысли могли завести очень далеко, поэтому Леон всякий раз, когда в его памяти всплывали те аккуратные действия девушки, старался подумать о чём-нибудь другом, лишь бы не вспоминать те тихие вечера при свете свечи.

Эжени, скорее всего, видела его отношение к ней, и её это, скорее всего, задевало, но она ничего не говорила вслух. Общих дел у них больше не было: нечисть, как и предсказывали легенды, улеглась в спячку, и в землях де Сен-Мартен наступил относительный покой. Зима по-прежнему тянула свои холодные лапы к человеческому жилью, беспрестанно завывал ветер, изредка выпадал снег, по ночам в лесах выли волки, а днём небо почти никогда не меняло свою белёсую или серую окраску на голубую. В такую погоду хотелось сидеть у камина, согреваясь горячим супом или вином с пряностями, но Эжени то и дело выезжала проведать крестьян, а Леон скакал по холмам и упражнялся со шпагой. Возвращался он чаще всего в сумерках и даже не огрызался в ответ на упрёки Бомани: «Себя не жалеете, так хоть кобылу пожалейте! Загоняли вы её совсем!».

В жизни местных произошли некоторые перемены. Стали поговаривать, что за Розой Тома ухаживает подмастерье кузнеца, и вроде как девушка расцветает каждый раз, как он проходит мимо её дома; что Кларисса Лепети на сносях (уж не от Этьена ли Леруа она понесла, усмехнулся Леон, узнав об этой новости); что от мальчишек шорника Лефевра никому нет покоя, а теперь за ними увязалась ещё и Луиза Мерсье, которая, похоже, совсем перестала бояться чего-либо после той истории с волком и лесом. С Абелем Турнье всё вышло так, как и говорила Эжени: его тело вскоре нашли в соседнем лесу и списали гибель охотника на волка-оборотня.

Катрин Дюбуа с детьми всё ещё оставалась у свекрови, но Леон однажды навестил её, сдержав данное маленькой Элизе слово, и привёз множество красных ленточек и лоскутков. Эжени была готова отдать ему для девочки какую-нибудь свою косынку, накидку или даже старое платье, но Леон решил пожертвовать алой подкладкой своего плаща — Сюзанна отстирала его так, что сын Портоса засомневался: а не владеет ли и служанка какой-нибудь магией, позволяющей очищать кровь и грязь?

Зима шла на излом, и в воздухе едва ощутимо повеяло первым дыханием весны, когда та же Сюзанна во время очередной трапезы принесла радостные вести: в их края приехал бродячий цирк. Леон, услышав это, только нахмурился и вернулся к своему супу с кусочками говядины и пирогу с вишнёвым вареньем, Эжени же, напротив, встрепенулась и стала засыпать служанку вопросами.

— Откуда они приехали? Много ли у них человек? Что они показывают?

— Ой, не знаю, откуда они, эти циркачи вечно колесят по всей стране, так что они и сами, пожалуй, не знают, откуда они, — затараторила Сюзанна. — Я видела их хозяина — он называет себя дядюшкой Селестеном, танцовщицу и карлика, но они говорят, что у них есть силач, человек-волк и, — она перешла на заговорщический шёпот, — сросшиеся девушки-близнецы! Господи, чего только не бывает на свете! — Сюзанна поспешно перекрестилась.

— Нам сейчас только ещё одного человека-волка не хватало, — пробормотал Леон и тут же понял, что поступил опрометчиво, по тому, как Эжени прошила его взглядом.

— О чём вы, господин Лебренн? — служанка удивлённо уставилась на него.

— О волке-оборотне, что якобы бегает по здешним лесам и уже растерзал одного охотника, — поспешил исправиться Леон, злясь на самого себя. — Даже если это не оборотень, то он доставил нам немало хлопот, верно?

— О… ну так волк из цирка совсем не такой! — Сюзанна снова перекрестилась. — Наверное, это просто человек в маске… но всё равно любопытно посмотреть! Где циркачи, там всегда веселье и смех! Эта танцовщица, она проделывала всякие удивительные штуки — крутилась колесом, так что юбка задиралась и всем были видны её ноги. Немало мужей, проходящих мимо, получили нагоняи от своих жён за то, что засмотрелись на неё! — она прыснула. — А этот карлик, он шутит такие смешные шутки… хотя и не для ваших ушей, госпожа, — Сюзанна скромно опустила глаза.