Глухая, беспрерывная и тяжёлая тоска начала мучить Леона с того самого дня, как Эжени де Сен-Мартен покинула его, отправившись на поиски сведений о священнике. Бывший капитан и подумать не мог, что ему настолько сильно будет не хватать общества девушки, её серьёзного задумчивого лица, невероятных рассказов о нечистой силе и ставшего уже привычным вопроса «Что вы об этом думаете, Леон?». Он был готов признать, что немного скучает и по Бомани, его ворчливым отрывистым ответам на вопросы, внезапным появлениям из темноты и шутливым перебранкам с Сюзанной. Последняя, кстати, тоже постоянно вздыхала, жаловалась, что без госпожи и Бомани в замке стало совсем пустынно, и даже её извечная сияющая улыбка немного померкла.
Леон честно старался выполнить поручение, данное ему Эжени, но разговорить местных не очень-то получалось — они всё ещё считали его чужаком, замолкали при его появлении в таверне, отвечали на вопросы скупыми и общими фразами. Совершенно неожиданно удалось заставить разоткровенничаться некоторых местных жительниц — старухи просто любили поболтать, женщины помоложе были не прочь позаигрывать с помощником госпожи Эжени. Леон ещё несколько раз наведался к Гийому Лефевру, поговорил с ним, его супругой и детьми, но ничего нового не узнал, и пришёл к выводу, что его версия о причастности брата Агнессы к её гибели была ошибочной: шорник действительно был убит горем и жаждал выяснить, что же случилось с его сестрой.
По словам местных, Агнесса хоть и замкнулась в себе после смерти мужа, продолжала навещать брата, помогала ему с племянниками, обшивала едва ли не всю деревню, пытаясь забыться в работе, и скорее ушла бы в монастырь, чем наложила на себя руки. Леон в одном из разговоров предположил, что Агнесса могла сбежать из деревни, нарочно оставив чепец у реки, чтобы все решили, что она утонула, но это вызвало резкое отрицание у Гийома.
— Чтобы сбежать неведомо куда, ни слова не сказав родному брату? — бушевал он. — Только не моя Агнесса! Да и все вещи её были в доме, лежали на своих местах! Не могла она сбежать, ничего не взяв с собой! И зачем ей, скажите на милость, являться то там, то тут, если она покинула наши края? Убили её, говорю вам, господин Лебренн, убили!
Лекарь утверждал, что Агнесса не обращалась к нему перед гибелью — ни за снадобьями, избавляющими от беременности, ни за чем-нибудь другим, и вообще у неё было крепкое здоровье — «не то что у мужа её, эх, бедняга Жильбер!», и услуги лекаря ей были не нужны. Из болтовни местных Леон понял, что желающих заполучить Агнессу в любовницы либо жёны особо не имелось — при всей своей красоте молодая вдова была грустна и холодна, «вот как речка зимой», как поэтически выразился один из молодых людей. Её холодность подтвердил и Этьен Леруа, который, видимо, считал себя знатоком женщин. Пережитый испуг забылся, и теперь юноша горел желанием помочь Леону с расследованием и стать героем в глазах своей Клариссы, а может, и других деревенских красавиц. Сыну Портоса пришлось едва ли не силой прогонять Этьена и строго-настрого запретить ему соваться в это дело.
— Хочешь, чтобы в следующий раз тебя нашли не в поле, а у реки, с кишками, развешанными по деревьям? — грозно наступал он на юношу. — Ты уже рассказал нам с госпожой Эжени всё, что мог, теперь не путайся под ногами. Или мне рассказать твоему отцу и старому мельнику, куда ты бегаешь по ночам?
Неизвестно, кого больше испугался юноша: ундины, Леона или своего отца, но он пробормотал что-то нелестное себе под нос и наконец-то отстал от бывшего капитана. Тот же для себя сделал вывод, что Агнесса Сенье вызывала у мужчин такие же чувства, какие у него при первом знакомстве вызвала Эжени де Сен-Мартен: холодна, неприступна и полностью погружена в своё горе.
Картина вырисовывалась странная. Агнесса не имела ни любовников, ни врагов, по крайней мере, явных, у неё не было причин сбегать из деревни или топиться в реке. И тем не менее она исчезла, скорее всего, утонула и не упокоилась с миром, а стала бродить по ночам, являясь то у дома своего брата, то у реки. И при всём при этом ещё почему-то лишилась голоса и даже не могла сказать, что ей нужно!
Расследование Леона зашло в тупик, а местные тем временем заговорили о новых появлениях ундины. Её видели то на улице, слоняющейся от дома к дому и заглядывающей в окна (впрочем, видевший это крестьянин в тот вечер сам слонялся между домами после распитой бутылки сидра, так что его словам не особо стоило доверять), то плещущейся в реке в предрассветных сумерках (на вопрос Леона, а не была ли это обычная девушка, которая решила выкупаться с утра пораньше, мальчишка, якобы видевший ундину, покраснел и стал заикаться), то бродящей возле церкви. Последняя история особенно заинтересовала Леона, потому что видевшая Агнессу пожилая женщина была вполне трезвой и казалась здравомыслящей. Правда, ничего нового добавить она не смогла, поскольку видела лишь смутный силуэт и ещё удивилась, как это девушка не боится разгуливать одна в сумерках. Лишь потом, вспомнив распущенные, ничем не прикрытые волосы незнакомки и увидев на земле непонятно откуда взявшиеся лужи, крестьянка поняла, кого видела.
Ундина вроде бы ни на кого больше не нападала, но одних её появлений было достаточно, чтобы среди крестьян поползли тревожные слухи. О бунте, конечно, речи пока не шло, но великие пожары, как известно, начинаются с малой искры. Здесь такой искрой могли стать осторожные шепотки местных жителей о том, что госпожа Эжени покинула их именно тогда, когда в их землях распоясалась водная нечисть, что госпожа сбежала, как двумя месяцами ранее её мать, оставив им чужака, незнакомца, человека из Парижа, ничего не знающего об их краях. Медлить было рискованно, и Леон решился на опасную затею — не первую и, как он надеялся, не последнюю в его жизни.
Он знал, что Эжени разозлится на него, и надеялся, что у неё будет возможность высказать своё недовольство лично ему, а не возмущаться над его растерзанным телом под громкие всхлипывания Сюзанны и тихое ворчание Бомани. План его был прост — отправиться ночью к реке и попытаться поговорить с восставшей из мёртвых Агнессой. Попробовав представить гнев Эжени, когда она узнает, что помощник пошёл наперекор её воле, Леон потерпел поражение — было совершенно невозможно вообразить эту спокойную и сдержанную девушку полной ярости. Это должно быть что-то ужасное, наподобие взрыва пороха или извержения вулкана, ведь гнев тихих людей страшнее всего — это капитан знал по опыту: ему приходилось пару раз видеть по-настоящему злым Рауля, который обычно умел держать себя в руках.
Но гнев народа был опаснее гнева Эжени, и Леон решил нарушить данное ей слово. Он вооружился — помимо шпаги, захватил с собой несколько сорванных накануне веточек полыни и огниво. Святой воды и креста у бывшего капитана не было, в спасительную силу молитвы он не очень-то верил, а кидать в ундину солью ему казалось просто-напросто глупым, поэтому из всего богатого арсенала борьбы с нечистью у него были лишь холодное железо, полынь и огонь, который, впрочем, Леон не собирался разводить без особой нужды. Не хватало ещё устроить в лесу пожар! Такого не простят ни Эжени, ни местные, ни лесные духи.
Сын Портоса отправился к реке пешком — от лошади, которая наверняка перепугалась бы, почуяв нечисть, не было бы никакого толку. Пистолет он брать тоже не стал — слишком велика вероятность осечки или промашки, к тому же серебряных пуль у него нет, а обычная ундину не возьмёт… Или Эжени говорила это про вампиров? Проклятье, надо было внимательнее слушать!
С такими мрачными мыслями Леон в сгущающихся сумерках добрался до реки, залёг в кустах неподалёку от того места, где с ундиной столкнулся Этьен Леруа, и, поплотнее закутавшись в плащ, стал ждать. В кустах слышался переклик птиц, от реки полз вечерний туман, веяло сыростью и прохладой. Вскоре Леон начал стучать зубами от холода и мысленно проклинать всё на свете, досадуя, что нельзя зажечь огонь, который наверняка отпугнёт воскресшую утопленницу.
