— Чего-то запахло паленым, Степа, посмотри, там на печи ничего не горит? — сказала Фима.

— Посмотри сама, если видишь в темноте, я ничего не вижу, — отозвался Степа.

Он-то знал, почему пахло паленым. Полежав немного, Степа вместе с зипуном переместился ближе к стене.

Фима раскрыла ватолу на окне, сумеречный свет слегка осветил избу. Но вместе со скупым светом ворвался и влажный холод ранней весны. Поеживаясь, Фима тоже полезла на печь.

— Зачем же ты раскрыла окно, коли замерзла? — спросил Степа.

— Ты же говоришь, ничего не видишь, вот я и раскрыла.

— Лучше бы зажгла лучину.

— Эка какой умный! Кто же об эту пору зажигает вечером в избе огонь? Озимы подпалятся.

Степа засмеялся:

— Огонь, знать, разведешь на озимых, с чего им палиться?

— Все равно, — неуверенно возразила Фима. — Помнишь, как в Баеве все бегал Никита-квасник и кричал, чтобы не жгли огня, а то, говорит, озимые попалятся?

— Но ведь здесь нет Никиты, бегать некому, стало быть, и озимы не попалятся! — сказал Степа.

Марья пришла с полным ведром молока и сразу же принялась за Степу:

— Ты почему корову оставил на воле, непутевый? Тебе чего говорили сделать?

— Пригнать корову к сараю, — невозмутимо ответил ее.

— Ты что, совсем без ума или притворяенься? Почему не закрыл корову? Разве она будет стоять около сарая?!

— Ты же не сказала, чтобы я ее закрыл.

Марья вспыхнула:

— Я вот тебе сейчас не скажу, а покажу, чтобы впредь был умнее!

Но ей уже некогда было заниматься сыном, надо было процедить молоко, разлить его по горшкам и вынести в погреб. А Степа тем временем помалкивал. А когда она все это сделала, ее гнев утих. И Степа набрался смелости.

— Корова, знать, дверь, ее можно закрывать? — сказал он, обращаясь к сестре, но так, чтобы услышала и мать.

Фима над этим посмеялась, а мать не обратила внимания. Она уже была полна дум о предстоящих заботах.

Пахать в этом году выехали рано. Весна выдалась сухой. После таяния снегов не было ни одного дождя. Но Марья не очень торопилась в поле, заканчивала кое-какие дела с холстами. Земли у них было немного. В прошлую весну Дмитрий успел расчистить из-под леса и кустарника лишь для посева яровых. Эту землю Марья оставила в этом году под озимые. Яровые решила посеять кое-где на клочках, вспаханных и вскопанных между деревьями и кустарниками. Земля залежалая, луговая, сохой ее не всегда возьмешь, приходилось прибегать к железной лопате. В этом ей помогал Степа. Фима ткала холсты и работала по дому. Но Степу рано никак не добудиться, спит до позднего завтрака и лишь потом приходит к матери на поле. И здесь ходит словно сонный. Марья велит ему садиться верхом и бороновать. За ним надо смотреть да смотреть, где пройдет бороной, а где и минует. В его годы надо было бы пахать самостоятельно, а с ним приходится возиться, то и дело его заставляй, то и дело показывай. Иногда и это не помогает, ничего у него не получается. Нельзя сказать, что он лентяй, без занятия никогда не сидит. Оставь его одного, весь день будет в чем-нибудь копаться, не вспомнит даже о еде. Строит домики из палок, в иле на речке барахтается, лошадок, коровок лепит. Это ему никогда не надоедает. А вот что-нибудь заставить по дому, так обязательно с криком. Да и возьмется делать, тоже не обрадуешься, любое дело превратит в игру. Когда бороновал, до того забылся, что лошадь сошла с пахоты и уткнулась мордой в зеленую траву на краю загона. А Степа сидел на ней и задумчиво смотрел в небо.

— Степа, ты что, опять ворон считаешь?! — крикнула ему мать с другого конца полосы.

Он словно проснулся:

— Где вороны? Нет никаких ворон!

— Чего же тогда задрал голову и смотришь вверх? — спросила Марья.

Степа помолчал, подумал:

— В небе облака, мама, очень похожи на старые дубы и липы в лесу за Бездной. Они такие же кучные, только не зеленые, а белые, как твои холсты. Погляди на них, они бродят по небу, точно белые медведи... Мама, а бывают белые медведи? — вдруг спросил он и уже опять смотрел на небо.

— Я вот сейчас подойду и покажу тебе всяких медведей, не только белых! — рассердилась Марья.— Разве не видишь, куда ушла лошадь?!

Степа дернул повод недоуздка, направил лошадь к следу бороны и, сделав два-три конца, снова забылся. Марья от горестного удивления всплеснула руками.

Ко времени посадки картофеля неожиданно пришла жена Иважа — Вера. С собой она принесла три застекленные рамы. Марья несказанно обрадовалась приходу снохи, но, осмотрев рамы, попробовала их на вес, с удивлением спросила:

— Ты их с самого Баева несешь на себе?

— Нет, всего лишь с Алатыря.

Марья покачала головой.

— И с Алатыря не близко, двенадцать верст. Для чего их нужно было нести на себе? Пришла бы так, потом на лошади съездили бы за ними. Зачем было спину ломать?

— Вот и не сломала! — сказала Вера.

Потное лицо ее раскраснелось. Она взглянула на притихших Фиму и Степу и, сняв привязанный к поясу узелок, высыпала на стол фунт мятных пряников.

— Ешьте, вот что вам принесла ваша уряж!

Затем она подошла к ведру, висевшему над лоханью, и долго пила из ковша холодную воду. Опять взглянула на Фиму и Степу, ошарашенных такой щедростью, чмокнула полными губами и улыбнулась. Фима ей ответила улыбкой, Степа, по обыкновению, сбычился.

— Меньшой братец на меня что-то смотрит сердито, — сказала Вера и потянулась потрепать его за длинные волосы.

Степа увернулся от нее и убежал из избы.

— Ты, уряж, не обижайся на него, — сказала Фима.— Наш Степа всегда такой, когда первый раз видит человека. Маленький он все прятался от людей. Кто ни придет к нам, он залезет за трубу или под лавку.

Марья, чрезмерно довольная, обхаживала сноху и не знала, чем ей угодить. Она положила ей в чашку пшенной каши, помаслила, чуть помедлила и добавила две ложки сметаны.

— Теперь, сношенька, не отпущу тебя обратно в Алатырь, поживи с нами, помоги. Видишь, в каком я сама положении, а делов столько, что одной никак не управиться. Помощница у меня одна Фима. Что мы сделаем вдвоем? Степу не считай за работника.

— Для этого и пришла, — сказала Вера. — Дед Охон послал. Иди, говорит, помоги Марье, она там одна с ребятишками. Иваж не придет, им с дедом Охоном в Баеве еще много работы.

Марья легко вздохнула. С Верой ей теперь будет совсем хорошо. И в избе с ее приходом словно посветлело.

Осенью Дмитрий, вернувшись с Волги, отвез Степу учиться в Алтышевскую школу. Мальчику исполнилось девять лет. Ростом он пока не очень вышел, но на вид был крепкий, тугие щеки горели румянцем, синие глаза поблескивали, точно лесная родниковая вода, в которой отразились и голубое небо, и зелень деревьев. Накануне отъезда мать опять безжалостно разделалась с его длинными волосами, оставив на голове ряд лесенок. Он очень боялся, как бы и алтышевские ребята не стали его дразнить «Стригуном». Но здесь, в школе, никто не обратил внимания на его голову. Все были стрижены наголо. Нашелся лишь один из школьников, с облупленным, как у Савкина Микая, носом, который показал на Степину голову и сказал:

— Посмотрите, у этого приехавшего из-за леса на голове приступки!

— У тебя и у самого приступки, да еще побольше, чем у него! — возразили ему сверстники и подняли его на смех.

Он застыдился и нахлобучил на голову мохнатую шапку. Тут его заметил учитель:

— Кто там надел шапку?! Здесь школа, а не конюшня!

Школа помещалась в длинной избе, разгороженной посередине дощатой перегородкой. В одной половине был учебный класс, в другой — проживал учитель. Здание построено недавно, от его гладко выструганных бревенчатых стен еще пахло сосновой смолой. Половину передней стены занимала большая черная доска. В углу, где висели три больших иконы, горела лампадка. Над доской, почти у самого потолка, находился портрет какого-то бородатого дядьки с грозным взглядом. Грудь его была увешана крестами и звездами. Учитель сидел под черной доской за небольшим столиком. Длинные волосы его были гладко зачесаны назад, маленькая бородка торчала темным клинышком на подбородке. Когда он поднимал от стола голову, то очки сверкали, точно отблески молнии. Голос у учителя басовитый, говорил он медленно, напевно, как будто читал церковную книгу.