Степа лишь сейчас почувствовал, что он продрог и ушел в избу. Но в избе не мог усидеть долго, оделся и опять вышел смотреть на половодье. Волкодав от него не отставал. Он бегал у края воды и ошалело лаял.

Наступил тревожный вечер. Изба Нефедовых оказалась на островке, вокруг нее бушевала вода. Степа смутно различал в темноте, за Бездной, старые дубы и липы. Они казались ему столетними старцами, угрюмо смотрящими на разбушевавшуюся реку. Громадные деревья стояли невозмутимо спокойные, словно не тревожила их вода. Что им, великанам, эта река с ее ледяными торосами, за то время, что стоят они здесь, видели не одно половодье. Пошумит оно, это половодье, и схлынет, речка снова войдет в берега, потечет лениво и медленно. А они будут все так же стоять, величавые и угрюмые, не подвластные ее капризам. Степа вспомнил мать, когда она вышла из воды в прилипшей к телу мокрой рубашке и с распущенными волосами. И он подумал, что она такая же сильная и смелая, как эти деревья.

Мальчик стоял у Бездны и с непонятным чувством страха смотрел на мощный поток, вслушиваясь в его шум, на темный притихший лес. До этого он никогда не видел такого половодья. В Баевском Перьгалее столько воды не бывало. Он помнит, как они с дружком Микаем ходили смотреть в Савкин огород, когда поднималась вода. Тогда им и перьгалейская вода казалась большой. «Увидел бы Микай вот эту, непременно бы испугался. Он очень пугливый», — подумал Степа и улыбнулся — ведь и он-то немного боится.

На крылечко вышла Фима. Темнота и шум воды испугали ее, и она запричитала:

— Вай, мамыньки-родимые, как боязно. Степа, братец, где ты?!

Степа, превозмогая собственный страх, сказал рассудительно, как отец:

— Ну чего ты заохала, вода она и есть вода. Снегу за зиму навалило много, потому и вода...

— А как унесет нашу избу, что станем делать?

— Избу не унесет, она стоит на пригорке, сюда вода не дойдет.

Фима обняла брата и прижала его к себе.

— Мы с тобой будем держаться друг за друга, тогда нас вода не унесет, — сказала она.

— Знамо, не унесет, — согласился Степа. — Мать вон даже одну не могла унести, а мы двое...

Они стояли на крыльце, прижавшись друг к другу, всматриваясь в надвигающийся мрак и прислушиваясь к шуму бурлящей воды. Спать легли поздно. Степе всю ночь снилось половодье, снилась мать, как она бросилась и как вышла, растрепанная, из воды, снился алый закат над разлившейся поймой, снились за Бездной столетние дубы и липы, которые непонятным образом были то корявыми деревьями, то седыми старцами...

Перед пасхой Марья надумала съездить в Алатырь к сыну, просить у него помощи. Надо было ставить двор. Лошадь с коровой после паводка находились под открытым небом. Следовало бы поставить и рамы. Охремы, как только немного потеплело, перебрались в свою избу. Пришлось Марье снова завесить окна зипунами и ватолами. В избо стало темно. А надо было начинать ткать.

Иваж, когда приходил приглашать на свадьбу, снимал с окон мерку, обещал сделать рамы. Марья из-за них и поехала в город. Хотя в душе и не была уверена, что едет не попусту. Иваж после женитьбы ни разу не наведывался домой. О том, что отец ушел на Волгу и мать осталась одна с ребятами, он знал.

Эти печальные мысли не оставляли Марью в пути. Дорога пролегала через лес и была грязной, то и дело попадались большие лужи стоячей воды. Лошадь все время шла шагом. Лес стоял еще черный, почки набухли и кое-где распустились только у черемухи и бересклета, но под деревьями уже пробивалась ранняя зелень. Марья свернула с дороги и, остановив лошадь, вошла в лес, чтобы набрать сочных стеблей иван-да-марьи. В девушках она часто ходила с подругами ранней весной в лес собирать их. Домой приносили по целой вязанке. Она и сейчас набрала ворох. А когда подошла к телеге, лошадь потянулась к стеблям, шевеля нижней губой.

— Не для тебя нарвала, — усмехнулась Марья и бросила стебли в телегу, но, подумав, добавила: — Пожалуй, и тебе можно от них немножко отделить.

Она отделила пучок и дала лошади. Остальные стебли не торопясь ела всю дорогу сама. Стебли иван-да-марьи считались съедобными. В Алатырь Марья приехала к обеду и долго стучала в калитку дома, где квартировали Иваж с дедом Охоном. Но никто не выходил на стук. Наконец приоткрылась калитка и выглянула хозяйка, старая больная женщина.

— Ково тебе? — прошамкала она.

Старуха не узнала Марью. Оно и понятно — Марья была здесь только раз, на свадьбе.

— Иваж тут?

Старуха наконец поняла, кто эта женщина, и ее морщинистое лицо посветлело.

— Нет Ивана. Иван со стариком Охоном ушли в Баево достраивать церковь. И Вера с ними ушла...

Марья не понимала по-русски, но знакомое слово Баево она разобрала и догадалась, куда ушли дед Охон и ее сын со снохой. Она тяжело вздохнула и пошла к телеге. Делать было нечего, надо ехать домой. Она хотела спросить у старухи о рамах, но не знала, как это сделать. Старуха не уходила, смотрела на Марью и наконец сказала:

— Зашла бы в дом, отдохнула.

Марья опять догадалась, что сказала старуха, и покачала головой:

— Иваж нету, надо дом...

К себе она вернулась во второй половине дня, каясь всю дорогу, что напрасно прогоняла лошадь и потеряла целый день. Телегу она оставила у сарая. Здесь же после половодья было сооружено из жердей нечто вроде скотного двора. Марья отпрягла лошадь, пустила ее за загородку и положила перед ней сена. Хомут и прочие снасти понесла в избу. Берега Бездны еще были черные, и лишь кое-где на буграх с солнечной стороны начала появляться зеленая травка. Корову выпустила пастись, но что она может найти, кроме прошлогодней отавы. Прогуляется, есть придет домой.

Фима работала за ткацким станком. Чтобы хоть немного было посветлей, она отвернула угол ватолы и пристегнула его булавкой. Едва увидев мать, она спросила про рамы.

— Знаешь, как дует в окно, если откроешь? — жаловалась Фима. — А не откроешь, темно, ничего не видно.

— Откуда я тебе возьму рамы? Иважа самого нет дома, ушли в Баево доделывать церковь.

Марья подошла к предпечью и заметила, что без нее дети не обедали, принялась накрывать стол.

— Степа где? — спросила она.

Фима словно только и ожидала, когда мать спросит о нем.

— Степа твой неслух, — жаловалась она. — Весь день на речке копается в иле. Давеча сказала ему, чтобы посмотрел, где ходит корова. А он говорит, пойдешь и сама, если беспокоишься о корове. Поел молока с хлебом и опять пошел на речку.

Марья сдвинула брови. Степа действительно неслух, не хочет заниматься домашними делами. Иной мальчик стремится к лошади, обрадуется, когда ему поручат напоить ее или покормить. А этого надо во всем принуждать. Утром, когда собиралась ехать в город, хотела взять его с собой, так заупрямился, убежал из избы.

Пообедав с дочерью вдвоем, Марья принялась возиться с нитками, готовить их для следующей заправки ткацкого стана. На пойменной земле в прошлое лето конопля хорошо уродилась, за зиму мать с дочерью напряли много, одной Фиме не соткать. Марья думала заодно с Иважем пригласить и молодуху помогать. А вон как вышло — и она ушла в Баево. Да, видно, не придется ей в этом году сесть за стан. Как только подсохнет земля, надо выходить и сеять. На Степу надежды мало. Все придется делать самой.

Степа явился в сумерках, весь мокрый и забрызганный не то илом, не то грязью.

— Ты что, печи клал у реки? — спросила мать, оглядывая его одежду.

— Не печи. Лошадки делал из ила, — серьезно ответил мальчик.

— Ну, коли сделал свои лошадки, теперь иди напои свою лошадь да найди корову и пригони к сараю, — сказала Марья.

Степа хотел было поворчать, почему надо идти именно ему, а не Фиме, но перехватил сердитый взгляд матери и быстро ушел. Ворчал он после, когда вернулся и полез сушиться. Слушала его одна Фима, мать пошла доить корову. Фиме можно все высказать и возмущаться сколько хочешь. Она перечить не будет. В избе темно, лишь в предпечье пылающие на шестке угли рассеивают мрак. С этими нитками мать топила печь каждый вечер, и на печи было нестерпимо жарко. Чтобы не обжечься, Степа постелил под себя чей-то зипун. Жгло и сквозь зипун, но ему не хотелось отодвигаться.