— Не уроню.

— На, доченька, да смотри, держи его покрепче, — сказала старуха, передавая ей ребенка.

Ольга зарделась от радости. Она шла, гордо поглядывая по сторонам: видят или не видят ее подружки, густо облепившие окна избы Никиты-квасника. Из всех их только она, крестная, удостоилась побывать внутри и видеть, как крестят младенцев. Других туда не пустили... И вдруг, заглядевшись, Ольга споткнулась и упала. Ребенок вылетел у нее из рук и покатился по. мерзлой земле.

Бабушка Орина в испуге бросилась к нему:

— Вай, убила! Вай, убила!

Она торопливо завернула ребенка в пеленки, прижала его к себе, а свободной рукой закрестила место, где он упал, и поплевала на него.

— Эту крестную еще саму надо таскать на руках, а ты ей отдала ребенка, — сказал ее сын.

— Ничего не будет, бог сохранит, я трижды перекрестила то место, — возразила Орина. Дальше они пошли уже вдвоем.

Пристыженная, убитая горем, Ольга отстала от них. Она не смела взглянуть на хохочущих подружек, свидетельниц ее позора. Ей казалось, что теперь она уже не может пойти к Нефедовым и никогда не возьмет в руки понянчить маленького Степу...

Бабушка Орина не сразу сказала Марье о случившемся, и лишь когда та спросила, где оставили крестную, вынуждена была признаться:

— Нашла кого взять в крестные, ходить не может, спотыкается.

— Ай, что-нибудь случилось? — забеспокоилась Марья.— Девочка она хорошая, послушная.

— Она, может, и послушная, да ребенка удержать не смогла, уронила.

— Как уронила? Где? — испугалась Марья, метнулась к зыбке, взяла сына на руки и принялась его осматривать.

— На улице уронила, когда домой шли, — рассказывала бабушка Орина.— Да не печалься, ничего не будет, я закрестила то место. Он даже не плакал. И там, у попа, не плакал. Другие дети воют истошно, а этот молчит.

Марья покормила ребенка грудью и уложила в зыбку. Успокоившись, она спросила, почему не пришел Дмитрий.

— Дмитрий остался разговаривать с попом. Во всем селе он один умеет говорить не по-нашему. Сам поп оставил его...

К Нефедовым на крестины пожаловал и поп. Его приглашали и другие, но он выбрал Дмитрия; с ним можно хоть словом перемолвиться. За ними приплелся и Никита. Его посадили рядом с попом в передний угол.

— Хрен у вас есть? — спросил он Марью.

— Чего другого, а этого добра хватает.

Она внесла из сеней огромный корень, вымыла и, пока бабушка Орина накрывала на стол, истерла его в плошку и поставила перед Никитой. Тот ел его с пирогами и со щами.

Дмитрий наливал гостям самогона, Марья обносила их брагой. Угощение было не ахти какое — щи на курином бульоне, гречневая каша с конопляным маслом и каждому по вареному яйцу. Сваренную во щах курицу съел почти всю один поп. Марья приготовила для него десяток яиц и зарезанную курицу, уложила все это в небольшой кузовок. Поп пил много и жадно. Дмитрий наполнял ковш на совесть, кто сколько выпьет. Самогон двойной перегонки особенно у него удался. Попа пришлось выводить из избы под руки.

Как только мужчины вышли из избы, их места за столом заняли державшиеся в стороне женщины. Все они были ближние соседки Марьи. Бабушка Орина со своей снохой, мать крестной Ольги, еще две-три женщины.

Проводив мужчин за ворота, Дмитрий вернулся в избу и привел с собой трех нищенок, стоявших под окнами. Их посадили за стол с соседскими ребятишками, когда женская половина гостей, поблагодарив хозяев, разошлась по домам. Наступили сумерки. Пришло стадо.

Освободившись от своих дневных забот, Охрем поспешил к Нефедовым. Он не забыл обещание Дмитрия угостить его.

— Говорят, у тебя сердитый самогон, — сказал Охрем, присаживаясь на длинную лавку.

Дмитрий вынес из предпечья кувшин и поставил его на стол.

— Кто тебе сказывал, не Никита-квасник? — спросил он.

— Квасник со мной разговаривать не станет, — усмехнулся Охрем. — Сам видел, как попа всем миром поднимали на телегу. А он, говорят, у тебя угощался.

Охрем взглянул исподлобья на стол, где лежали куски пирогов, и облизал потрескавшиеся, обветренные губы. Пастуха не так часто угощают пирогами и самогоном.

— Да ты садись за стол, — сказал Дмитрий. — Садись смелее, угощайся. Моя жена не часто устраивает такие праздники. За десять лет это третий.

— Ты, Дмитрий, на жену не сетуй. Марья свое дело знает, родила тебе второго сына, — проговорил Охрем и повернул голову к Марье, чтобы посмотреть на нее здоровым глазом.

Дмитрий налил из кувшина в ковш самогона и поднес гостю:

— Пей, Охрем, за доброе здоровье Степана, чтобы он вырос большим и хорошим человеком.

— За это выпить можно, — сказал Охрем, принимая ковш.

Его лицо, изрытое ямками оспинок, потемнело, из застывшего оловянного глаза скатилась крупная, точно светлая бусинка, слеза.

— За мальчика выпить одно удовольствие... Выпью. Подрастет, может, как и Иваж будет пасти со мной стадо.

— Это уж как бог даст, — отозвался Дмитрий.

Марья, заметив на щеке Охрема слезу, спросила:

— С чего это ты, Охрем, так расстроился?

— Из-за себя расстроился, сестричка, — мрачно сказал Охрем. Ковш в его руках задрожал.

— Выпей, успокоиться, — сказала Марья.

Охрем, словно бы не расслышав ее, смотрел на дрожащий в руках ковш и продолжал говорить:

— Несчастным меня пустил на свет всевышний, лицо мое обезобразил оспой, глаз закрыл бельмом. Поэтому и не смог жениться... Мне ни одна женщина не родит сына... Живу на земле, точно сухое дерево...

Он смолк, не торопясь осушил ковш, взял со стола кусок пирога. Дмитрий ему налил еще ковш, он осушил и его.

— Вот если бы здесь был дед Охон, он бы меня угостил табачком, — сказал Охрем.— Одинокому человеку, кроме самогона и табака, ничего не надо.

Он посидел немного и запел:

Умер, пропал у эрзянского парня отец,

Пропала и нет у молодого Алюши матери.

Эта печаль для эрзянского парня не печаль,

Это горе для молодого Алюши не горе.

Потом умерла у эрзянского парня жена,

Пропала у молодого Алюши его половина.

Эта печаль для эрзянского парня стала печалью,

Это горе для молодого Алюши стало горем...

И вдруг оборвал песню, расплакался.

— Взрослый мужик, Охрем, а плачешь, — попытался урезонить его Дмитрий.

Охрем схватил себя за воротник и хрипло воскликнул:

— Не я плачу, а твой самогон, Дмитрий, во мне!

Он шмыгал носом, как ребенок, и всей пятерней вытирал слезы. Марье стало жаль его. Она подумала, чем бы его утешить.

— Не горюй, Охрем, сосватаю тебе Вассу Савкину, — сказала она. — У тебя сразу будет жена и две дочери.

— Много пользы в дочерях. Был бы у нее хотя один сын...

— От тебя, может, понесет мальчика, — не уступала Марья.

Охрем махнул рукой.

— Если у тебя нет своей избы, чужая тоже не изба!..

Он встал с лавки и, покачиваясь, пошел к двери. Дмитрий вышел его проводить. Когда он вернулся в избу, здесь теперь было тихо и спокойно. Фима заснула на конике. Марья лежала рядом с ней, непривычно тонкая, со слегка утомленным и бледноватым лицом. Маленький Степа еле слышно посапывал в зыбке.

Когда провожали Иважа, никто не знал, сколько времени он будет ходить с дедом Охоном по людям. Рассчитывали, что весной вернется обратно. Но пришла весна, затем — лето, прошел год. От Охона с Иважем не было вестей. Дмитрий ездил в Алатырь и расспрашивал монахов, но никто ничего толком сказать ему не мог. Они лишь первую зиму провели в Алатырском мужском монастыре, а весной куда-то отправились. Домой Дмитрий вернулся грустный: как бы оба они где-нибудь не умерли с голоду. Не умрут с голоду — замерзнут. Скоро опять наступит зима, а одежда у них плохая, только зипунишки, на ногах — лапти. Об этом горевала и Марья, по-своему: плакала, охала и вздыхала. Недаром говорят, что мужская печаль скрытая, а женская — вся на виду. И все же Марья не упрекала мужа, что отпустил сына со стариком Охоном. Она и сама виновата не меньше. Если бы настояла, Дмитрий послушался бы ее. Он не как другие мужья, всегда считается с женой.