Прошел еще год. За ним — третий. Время ползло медленно, каждый год проходил, словно длинная хмурая осенняя ночь. Зимы стояли лютые, летом дули суховеи. Эта зима выдалась особенно холодной. Много сожгли соломы, чтобы как-то обогреть избу. Дров было совсем мало, их берегли для тех дней, когда пекли хлебы. В Баеве не было своего леса, за дровами приходилось ездить за реку Алатырь в казенный лес. Там за рубку давали хворост и ветви. Хворост не очень хорошие дрова, но все же лучше соломы. Осенью Дмитрий ходил рубить недели две и за это получил три воза сучьев. Как только установился санный путь, Дмитрий нанялся возить казенный лес. Дома Марья осталась с двумя детьми. Целый день она была занята во дворе со скотиной и домашними делами. Вечером садилась прясть. Пряжи нужно много, надо одеть и обуть пятерых. С этой рубкой и вывозом леса на Дмитрия не напасешься одежды. За три года, поди, Иваж пообносился. Вернется домой — ему придется все шить новое. Марья ждет сына каждый день, то и дело поглядывает вдоль улицы в сторону Алатырской дороги. Не может же дед Охон не привести его домой и остаться с ним бродить еще на четвертый год. Теперь пришли морозы, окна покрылись толстым слоем инея. Фима прильнула к окну, задышала часто-часто. На стекле появился круглый глазок. Девочка тоже ждет брата. Ей пошел восьмой год. Она во всем помогает матери — прядет, вышивает, моет посуду и нянчит Степку, которому осенью исполнилось три года. Марья долго кормила сына грудью. Когда отняла, он принялся сосать свой большой палец. Никак не могли отвадить его от этого. В первое время Марья надевала ему на руку рукавичку и завязывала, чтобы он ее не снял, тогда он стал сосать палец другой руки. Пришлось отказаться: нельзя же весь день руки держать в варежках. Стали просто останавливать: увидят палец во рту, поругают, постыдят. Он скоро понял, за что ругают, и стал меньше попадаться на глаза. Залезет на печь и сидит, пока не вытянут оттуда силой. Плача его никогда не было слышно, как будто в избе нет ребенка. Марья иногда с удивлением смотрит на него, как он не похож на других ее детей. Иваж стал ходить годовалым, говорить — двухлетним. Фима уже в полтора года разговаривала почти как взрослая. Степа же до трех лет передвигался на четвереньках. Только теперь начинает ходить, и то неуверенно. Он пока что не знает ни одного слова. Единственное восклицание, с которым он ко всем обращается и на которое откликается — вава. Мальчик-то он здоровый, крепкий. Чужих, правда, боится. Если кто-либо из соседей войдет в избу, забьется на печь или под лавку и сидит там. Марью это беспокоило, она несколько раз носила сына к знахаркам. Те шептали над ним, поили наговорной водой, но ничего не помогало. В прошлое лето он до самой осени болел поносом. Дмитрий заподозрил, что это с ним приключилось от наговорной воды ворожей, и сказал Марье, чтобы она больше не таскала ребенка по соседским селам. Знахарка была и рядом — бабушка Орина. Пусть уж она лечит одна. После этого Марья вообще никуда его не носила. Да и не было большой беды в том, что ребенок до сих пор не разговаривает. У иных дети не говорили до пяти лет и ходить начинали с четырех годов. Марья и успокаивала себя и в то же время опасалась, не из-за того ли Степа такой, что она сама упала, да еще крестная его уронила. Ведь бывает и так, сразу изъян не обнаружится, а сказывается после.

Зимний день короткий. Не успеешь обернуться — смеркается. Марья засветло подоила корову и загнала ее в сарайчик, туда же поместила и двух овечек. Там им будет безопаснее. Случалось, что ночью в село забредали волки. Снегу выпало много, до самых крыш, им ничего не стоит по снегу забраться во двор. Свинью держат в избе. В такие морозы ее во двор выпускать нельзя, боится холода.

Закончив дела во дворе, Марья вошла в избу. Фима со Степой приникли к окну, по очереди глядели через оттаявший глазок на улицу. Степа так увлекся, что уперся мокрым носом в обледеневшее стекло и не чувствовал холода.

— Хватит тебе смотреть, нос приморозишь, дай и мне разок взглянуть, — просила Фима. — Сам небось не можешь продуть себе глазок.

Степа молча сопит. Что он там видит в вечерних сумерках, известно только ему.

— Отойдите от окна, разобьете, — сказала Марья. Она сняла овчинную шубу, бросила ее на коник и прошла в предпечье.

— Иважа смотрим, — сообщила Фима.

— Ничего там не увидите, смерклось уже.

Марья вынула из печи брошенные туда сушиться два липовых чурбачка, отыскала под лавкой косарь и принялась щепать лучину. Лучины за вечер сгорает много. Она нужна и для освещения и на растопку. Сырые и мерзлые сучья горят очень плохо, сожжешь целую связку лучины, прежде чем они разгорятся.

Фима со Степой устроились возле матери. Марья колет лучину, дети по очереди подбирают ее с пола и складывают каждый в свою кучку. Марья, расщепав чурбачок, второй, вместе с косарем сунула под лавку в предпечье, это на завтра, и принялась толочь в ступе просо на пшенную кашу. Из ступы поднимается пыль, тонкая и горькая. А когда Фима стала отсеивать в решете мякину, пыль поднялась столбом. Степа расчихался, закашлялся. Он тихонько отошел к предпечью, достал из-под лавки чурбачок и косарь. Поставив чурбачок и придерживая его пальцем, как это делала мать, ударил косарем, вместо чурбачка попал по пальцу и взревел от боли.

Фима метнулась к предпечью и ахнула.

— Вай, мама, Степа, наверно, отрубил себе палец.

— Как отрубил? — вскрикнула Марья.

Она схватила лучину, торопливо вздула огонь и пыталась посмотреть, что с пальцем.

Степа держал палец во рту и ревел, что с ним случалось редко. Марья начала уговаривать его.

— Не плачь, сыночек, дай я посмотрю, — уговаривала его Марья. — Если порезал, мы возьмем с иконы паутинку, приложим на ранку, и к завтрему все заживет.

Тупым косарем он, конечно, не мог ни порезать палец, ни тем более отрубить. Он только ударил по нему и не очень сильно. Все же на том месте образовался красновато-синий рубец. Для успокоения Степы, Марья присыпала его золой и завязала тряпицей.

В избе уже совсем стемнело, Марья придвинула поближе к ступе светец и вставила между железными рожками горящую лучину. Под светец Фима поставила чашку с водой, для обгорелых концов лучины. Закончив толочь просо, подмели избу и втроем сели ужинать.

После ужина Степу отправили на полати. Он долго смотрел из-за толстого деревянного бруса, как занятно вращается у матери колесо прялки, как бесконечно тянется из-под ее ловких пальцев тонкая нить пряжи и наматывается на катушку. Фима следила за светцом. Вся изба тонет в полутьме, хорошо освещается лишь прялка матери и моток кудели на гребне. На стене колышется большая тень Фимы. По углам застыл плотный мрак. Здесь, на полатях, он еще гуще. Степа боится темноты и как можно дальше вытягивает голову через брус к свету. Каждый вечер он не помнит, как засыпает, когда перестает вращаться колесо материнской прялки и гаснет дрожащий свет лучины. Он не слышит, как мать укладывает его голову с деревянного бруса на подушку и накрывает теплой ватолой[3]

К рождеству Дмитрий приехал из леса и праздник провел дома. Они с Марьей ходили в Тургеневскую церковь к обедне. Надевали овчинные полушубки, Марья обувала валенки. Дмитрий ходил в лаптях. Его валенки давно прохудились и пригодны только, чтобы выйти ночью во двор, проведать скотину. Да и полушубкам их уже по двенадцать лет. Они сшиты в первый год женитьбы. Надевают их очень редко, за зиму — раза три-четыре, не больше, когда собираются в церковь или в Алтышево к Марьиной родне. В этих полушубках мех местами трачен молью.

Кое-кто из жителей Баева поехал в свой приход — в Алатырь. Никита-квасник отправился на двух подводах, со всеми домочадцами. Мужики, вроде Нефедова, с ними не тягались. Чего в такую даль по морозу гнать лошадь. Ей и без того хватает работы. Да и бог повсюду один, что в городской церкви, что в деревенской.