— Это не тепло, а слезы. Нужда нас кормит мясом, — сказала Марья.— Разве зарезали бы овец, если бы был корм. Теперь и на варежки негде будет взять шерсти...

Пообедав, Иваж с Фимой пошли на улицу. Степа опять забрался на печь. В это холодное время большую часть дня он проводил там.

Убрав со стола и вымыв посуду, Марья присела на лавку. Дмитрий развернул на столе псалтырь и рядом положил сшитую из бумаги толстую тетрадь в деревянном переплете с аккуратно обрезанными краями. Долго возился Дмитрий, сшивая книгу, но, видимо, ему гораздо больше придется повозиться, заполняя ее листы письмом. Он списывает точно так, как напечатано в псалтыре. Летом этим делом не занимался, было не до этого. И зимой садится за книгу не очень часто. За половину зимы написал он всего лишь три листика. Приходится срисовывать каждую букву, каждую закорючку. Дед Охон лишь помог ему запомнить названия букв, перевел некоторые трудные слова на эрзянский язык, понятные ему самому. Вот и вся наука.

Дмитрий писал гусиным пером. Перья он заточил сам, тонко и аккуратно. Чернила приготовил из сажевой пыли на молоке. Марья смотрит, как он пишет, и удивляется: не отличишь его письмо от того, что написано в псалтыре. С печи за отцом внимательно наблюдал Степа. Ему очень хотелось слезть и пристроиться рядом с ним за столом. Но в избе холодно, он и тут, на печи, весь посинел. Ему хорошо видно и отсюда, как отец водит пером по бумаге. Должно быть, отцу очень трудно, поэтому он так медленно и водит. Степа, сам того не замечая, вытянутыми губами повторяет движения руки отца. Марья как-то нечаянно обратила на это внимание. Она не удержалась от улыбки, спросила:

— Степа, ты чего крутишь губами?

Мальчик от неожиданности вздрогнул, затем словно пришел в себя, посмотрел на мать и отчетливо произнес:

— С отцом красивые игрушки дедушки Охона!

Марья с Дмитрием переглянулись и рассмеялись.

Всю зиму Марья пекла хлеб из мякины и лебеды с небольшой добавкой муки для связи. Надоел этот хлеб всем так, что на него смотреть не могли. И лишь весна избавила их от мякины и лебеды, заменив их древесной корой и березовыми сережками. Как только стал подтаивать снег, Дмитрий и Марья зачастили в лес. Кору и березовые сережки сушили, толкли в ступе, добавляли муку и пекли хлеб. Пока добавляли муку, этот хлеб с горем пополам можно было есть. Но вот мука иссякла вся, и хлеб из коры с сережками стал хуже мякинного. Зерна у Нефедовых больше не было. Овса и чечевицы осталось только в обрез на семена. Зима вымела и весь картофель. Долгим теперь покажется время до той поры, когда поспеют новые хлеба, но всего труднее будет, пока земля не покроется зеленью. Потом, с травой и зеленью, как-нибудь можно перебиться. Но Нефедовым и туг помогло несчастье. Мясо, которое засолили к весне для продажи, испортилось. Видимо, мало положили соли. Марья думала, что пока будут морозы, ничего ему не сделается, а после они его повезут на базар. Перед самой масленицей наступила неожиданная оттепель и продержалась около двух недель. За это время мясо успело оттаять и почернеть. Марья попробовала досолить его, но было уже поздно. От продажи пришлось отказаться. Зато мясо поддержало их в самое трудное время. Дети ели с отвращением, особенно Степа, он ел только щи и морщился, когда мать предлагала ему хотя бы кусочек мяса. Дмитрий и Марья старались не замечать ни запаха, ни цвета мяса.

Как только окончательно очистились поля от снега, Охрем со своими пастушечьими орудиями — ясеневой палкой и плетеным кнутом — пошел вдоль порядка собирать стадо. Каждая домохозяйка, по исстари заведенному обычаю, выгоняя со двора скотину, выносила пастуху ломоть хлеба и куриное яичко. Хлеб Охрем клал в мешок, а яичко — в лукошко. Скотина выходила со дворов, истощенная до последнего предела. Многие своих коров не выгоняли, а выводили, придерживая их с боков, чтобы они не свалились посреди улицы.

В то утро, когда выгоняли стадо, бабушка Орина пришла к Нефедовым звать Дмитрия.

— Пойдем, соседушка, помоги поднять корову, сами не можем справиться.

За эти годы она заметно постарела. Лицо ее сморщилось, рот ввалился, глаза еле видели и не переносили света. Платок на кокошнике повязан так, что передний край его опущен пониже бровей, чтобы прикрыть глаза. Она смотрела только себе под ноги, куда ей надо ступить. На улице было прохладно и сыро. Дмитрий надел зипун и пошел к соседям. Бабушка Орина ввела его во двор. Здесь, под плоским навесом, возле лежащей коровы суетилась вся семья Назаровых от мала до велика. Сам хозяин и его сын с двух сторон поднимали ее веревкой, поддетой под живот. Сноха ухватилась за рога. Оба близнеца тянули за хвост.

— Погодите, — остановил их Дмитрий. — Таким ладом не поднять ее, можете веревкой повредить вымя. Под нее надобно просунуть слегу.

Хозяин, старик Назар, высокий, рыжебородый, немного сутулый, отпустил конец веревки, за которую держался, и послал сына на зады за слегой. Пока тот ходил, старик Назар и Дмитрий немного поговорили о весенних делах.

— И не думай вовремя выехать на пахоту, если вот так же придется поднимать лошадь,— проговорил старик Назар.

У Дмитрия лошадь была в добром порядке. Он не держал ее впроголодь. Сам с детишками сидел без хлеба, но лошадь кормил.

— Вот появится зелень, все станут на ноги — и люди и коровы, — сказал Дмитрий.

Старик Назар наклонился к корове и жилистой рукой потрепал ее за шею. Корова подняла голову и тяжело вздохнула.

— Да и встанет, молока от нее не жди, пока не заполнятся межреберья мясом.

Слегу просунули под корову, снизу подперли ее. Корова сдвинулась с места. Ей помогли, она встала на ноги, раскачиваясь из стороны в сторону. Чтобы она не свалилась, с двух сторон ее придерживали отец с сыном и вывели со двора. Дмитрий шел за ними до своего двора. Стадо собирали на перекрестке у большого проулка. Когда все вывели скотину, Охрем погнал стадо в поле. Дмитрий с болью наблюдал, как люди, проводив свою скотину, возвращались по дворам. Ему в эту весну провожать было некого. Марья с горя даже не выходила под окна, сидела в избе. Не вышел бы и Дмитрий, если бы не позвали помочь.

Марья с Фимой, поставив ткацкий стан, готовили основу. Иваж у стола строгал ножом, что-то делал для Степы. Дмитрию показалось, что дверные петли начинают повизгивать, он вернулся во двор и принес мазницу с дегтем. Покапал с помазка на петли, раза два похлопал дверью.

— Подняли корову Назаровых? — спросила Марья.

Дмитрий ничего не ответил, снял зипун и, тяжело ступая, прошел к столу. Когда он был не в духе, обычно сидел за столом и думал. Марья в такие минуты ни о чем не заговаривала с ним; затихали и дети.

В избу неожиданно вошла Васена и остановилась недалеко от двери, слегка удивленная. Ткацкий стан Марья в этом году поставила на место коника, который Дмитрий на время вынес во двор. Так в избе стало все же попросторнее, чем раньше.

— Что вы ставите первым — портяночный холст аль рубашечный? — спросила Васена, наклоняясь к основе, которую натягивали на стан.

— Портяночный, — ответила Марья. — Чай, видишь — толстые нитки.

— У тебя, Марья, не поймешь, все нитки тонкие, — отозвалась Васена. Она немного помолчала и попросила: — Дала бы ты мне, Марья, на время бердо. Я тоже с дочками поставила стан, начинаем ткать... Отделили нас Савкины и ничего не дали.

— Что же не заставишь Охрема сделать? — спросила Марья.

— Охрем умеет вырезать лишь собачьи головы, — сказала Васена, безнадежно махнув рукой.

Они вышли в сени. Марья вынула в чуланчике из мешка несколько бердер, дала Васене выбрать, какое ей нужно, и проводила ее до ворот. Уходя, Васена онять заговорила об Охреме:

— Теперь вот день и ночь точит меня, чтобы я родила ему сына. Как же я могу родить сына? Что даст бог, то и рожу.