Новый роман заслуженного писателя Мордовской Республики Кузьмы Абрамова «Сын эрзянский» воссоздает своеобразный творческий путь одного из самых замечательных сынов мордовского народа Степана Дмитриевича Нефедова, всемирно прославленного скульптора, более известного под именем Эрзя.

Сын эрзянский

«Сын эрзянский» — первая книга трилогии К. Абрамова о всемирно известном скульпторе Эрзя (Нефедове Степане Дмитриевиче).

Но прежде всего несколько слов об авторе. Кузьма Абрамов — заслуженный деятель литературы и искусства Мордовской Республики, широко известный мордовский писатель, автор романов «Лес шуметь не перестал», «Люди стали близкими», «Дым над землей».

Творчество К. Абрамова обращает на себя внимание доподлинностью и убедительностью почти что документальной. Превосходное знание родного языка, быта, нравов, душевного мира своего народа дает ему возможность создавать полотна, которые образным языком незаурядного художника рассказывают о маленьком, в прошлом беспощадно забитом народе эрзя.

Роман «Сын эрзянский»... Нет, я не сторонник того, чтобы рассказывать в предисловии, о чем та книга, с которой предстоит познакомиться читателю. Я могу только сказать: это хорошая, интересная книга.

В 1961 году в Саранске вышла книга Б. Полевого «С. Эрзя» — первая о скульпторе, до сих пор пользующаяся среди любителей изобразительного искусства заслуженной популярностью. Но эта книга чисто очеркового плана, и совершенно естественно, что образ С. Эрзя в ней представлен несколько, я бы сказал, суховато.

Вот почему развернутое повествование К. Абрамова нам представляется настоящим, большим, монументальным и очень необходимым произведением.

С. Эрзя заслуживает того, чтобы ему был создан литературный памятник. Как скульптор он оказал огромнейшее влияние на развитие мирового изобразительного искусства. С. Д. Нефедов, сын простого эрзянского крестьянина из глухой деревни, отдал всего себя искусству. Его работы неповторимы, как и вся его жизнь. Его работы бессмертны, как и его имя. Его обостренное чувство материала, а в данном случае дерева — явление в мировом искусстве удивительнейшее.

Я работал над портретом С. Эрзя и в глине, и в дереве, да и сейчас продолжаю свою попытку создать образ этого жизнь положившего на алтарь искусства могучего скульптора.

Имя его окружено легендами и недомолвками. Но не будем предварять того, что нам рассказывает автор. Мы уверены, что каждому, кто будет читать эту книгу, первую из трилогии, книгу о большом сыне маленького эрзянского народа, она покажется интересной и поучительной.

Виктор Гончаров

Небо на востоке синевато-бледное, словно застиранное. Где-то за плотным слоем облаков восходит солнце. Его мутный, жидкий свет понемногу стал рассеиваться по мокрым полям. Всю ночь беспрестанно лил дождь. Он идет и сейчас, мелкий, словно сквозь тонкое сито. На полях несжатая рожь побурела и полегла. Да и сжатая, в скирдах и крестцах, также мокнет. Посреди полей — небольшое село. Его маленькие бревенчатые избы со стороны кажутся взъерошенными ветром копнами старой соломы. Перед избами — корявые ветлы. Если бы не эти ветлы, можно было бы подумать, что нет никакого села, а раскинулись одни лишь поля, на которых мокнет под осенним дождем несжатая рожь да скирды.

Всего одна улица в два порядка домов растянулась по склону большого оврага, на дне которого, среди высокой густой осоки, теряясь и вдруг возникая, поблескивает светлый ручеек Перьгалей. Дожди превратили его в настоящую речушку. В жаркое же засушливое лето он почти пересыхает, оставляя лишь кое-где болотца.

Видать, не от добра когда-то осели здесь, у сухого оврага, эрзяне. Недалеко отсюда, в пяти верстах к северу, протекает большая река Алатырь. За рекой — густой сосновый бор, по эту сторону — широкая заливная пойма. Но для эрзян места там не нашлось. Вдоль Алатыря тянутся барские земли, эрзян же загнали в сухой дол, где нет ни леса, ни травы. Самые старые жители села не помнят, когда это произошло. Не помнят и того, почему их село называется Баево. Может, от эрзянского слова буй. Есть много эрзянских селений, в названиях которых буй является частицей, определяющей принадлежность места: Ордань буй, Куляз буй, Тараз буй. Могло случиться так, что само название выпало, а частица сохранилась. Живущие вокруг русские эту часть названия переиначили по-своему: бай. Потом и сами эрзяне стали произносить Баево. А может, все было не так. Ведь по среднему течению Волги и по Суре живут и эрзяне, и русские, и есть много русских селений с эрзянскими названиями и эрзянских — с русскими.

Около Баева эрзянских сел нет. Да и в нем всего девяносто дворов. Улица единственная пустынна — дождь всех загнал в избы. С рассветом куры вышли было из дворов, но быстро попрятались. Теперь они понуро сидят под навесами, опустив мокрые хвосты. Невдалеке от села, вдоль Перьгалей-оврага, расползлось коровье стадо. Пастух, рослый мужик в коротком, старом зипуне, и подпасок — босоногий паренек лет восьми, укрылись от дождя под деревянным мостом через Перьгалей. Мост невысокий, и пастух сидит, склонив голову, чтобы не удариться о почерневшие бревна настила. Возле него лежат длинный кнут и толстая ясеневая палка. Кнутовище и палка украшены тонкой резьбой, похожей на замысловатую вязь работы древесных жучков-точильщиков. На конце ясеневой палки вырезана волчья голова с раскрытой зубастой пастью, кнутовище заканчивается лысой головой старика с узеньким клином бороды и закрытыми глазами. Пастуху на вид лет сорок, хотя ему еще нет и тридцати. Загорелое темно-коричневое лицо его изрыто следами оспы и преждевременными морщинами. Правый глаз закрыло бельмо. Короткая, реденькая бороденка растет лишь по щекам, не прикрывая подбородка. Из-под высокой войлочной шляпы торчат жесткие рыжеватые всклоченные волосы, уже давно не ведавшие ни щелока, ни частого гребня. Из распахнутого на груди зипуна с большими и малыми, «мужскими», заплатками виднеется заношенная рубаха, сшитая из белого холста и отделанная по вороту и концам рукавов вышивкой красными шерстяными нитками. И лишь добротные лапти, сплетенные из аккуратно подобранного золотистого лыка, резко выделяются из всего, что надето на нем.

На коленях пастух держит лапоть, который старательно заканчивает плести. Светлый кочедык[1] в его руках так и мелькает. Второй лапоть, уже готовый, лежит рядом по другую сторону от кнута и палки. Подпасок сидит на корточках против него и время от времени длинной хворостиной хлопает по земле. Он поглядывает на разбредшихся по краю оврага коров, чтобы какая-либо из них не забрела в несжатую рожь.

У подпаска светлые густые волосы, подрезанные «в крукок» на уровне ушных мочек. На голове нет ни картуза, ни шапки. Перешитый из старото зипуна пиджачок, без подкладки и застежек, подпоясан тонкой мочальной веревкой. Босые ноги, покрытые засохшей грязью, все в цыпках. Каждый раз, когда он вскидывает хворостину, громкий звук удара отдается под мостом. Дремавшая у их ног большая собака вздрагивает, вскидывает голову с отвисшими ушами и тихо скулит.

Пастух наконец не выдержал.

— Не пугай собаку. Сиди спокойно.

— Нельзя. Засну, как наш пес, — возразил паренек и снова хлопнул хворостиной.

— Вай, какой непослушный. Вот придем домой, пожалуюсь Марье. Она тебя урезонит.

— А чего я делаю?..

Упоминание о матери на мальчика подействовало. Он некоторое время сидел тихо, потом выбрался из-под моста и направился вдоль ручейка к коровам. Он шел и на ходу водил ногами по высокой мокрой траве — старался смыть с них засохшую грязь.