К празднику Марья настряпала картофельных ватрушек, пирогов с чечевицей, сварила овсяный кисель. За один день не управились, — ели три дня, хотя и пироги с чечевицей и картофельные ватрушки хороши только свежие.
Фима недовольно ворчит, почему мать не сварила кулаги. У соседей, Назаровых, кулагу варят почти каждый день, а она не сварила даже на праздник. Фиме кажется, что вкуснее кулаги нет ничего на свете.
— Вот на будущее лето возьму вас со Степой в лес за Алатырь-реку собирать калину, тогда будем варить кулагу. А без калины кулага всего лишь мучная болтушка, — сказала Марья.
Степа не просит кулагу, он ее как следует не знает. Ему нравится овсяный кисель. Он ест его охотно и много. Иногда отец похлопывает его по животу и шутливо спрашивает:
— Ну как, плотно набил кузовок?
Степа посмотрит на мать, на Фиму и молвит:
— Вава!
Фима смеется. Марья грустно качает головой:
— Когда только говорить будешь?
— Время подойдет — будет. Немым не останется, коли слышит, — успокаивал ее Дмитрий.
После рождества он опять уехал возить лес к Суре для весеннего сплава. Там Дмитрий работает каждую зиму. Плата невелика, зарабатывает гроши, но другой работы нет. Когда был жив его отец, они вдвоем несколько лет подряд ходили бурлачить на Волгу. После смерти отца Дмитрий ни разу туда не ходил. Появились дети, нельзя было взвалить на Марью и хозяйство, и малых ребят. Вот подрастут сыновья, будут помогать, тогда можно опять отправиться на Волгу.
Иважа особенно ждали к рождеству. Не пришел. Теперь его ожидают к крещению, так же, как и в прошлую зиму. Может быть, и сейчас напрасно. От этой мысли Марья не находит себе места. Вчера вечером, проводив Дмитрия, она позвала бабушку Орину поворожить. Старуха взяла деревянную чашку, набрала в рот воды и брызнула в нее. Долго смотрела на капли воды по краям и на дне чашки.
— Не ожидай его, милая, и в эту зиму не придет. Видишь, с краев чашки капли не скатываются на дно до кучи, — говорила она.
У Марья тоскливо сжалось сердце. Она побледнела. Орине стало жаль ее. Она провела иссохшей рукой внутри чашки, вытерла ее и сказала:
— Ну, давай попробуем еще, может, на этот раз брызги лягут по-другому.
Выждав, пока чашка обсохнет, она снова брызнула в нее. Капли легли по-прежнему.
— Ожидай его, любезная, к весне, раньше не явится, чашка предсказывает правильно, не врет, — заверила старуха, отнесла чашку в предпечье, вытерла мокрые руки о передник и опустилась на лавку.
После этого гадания Фима со Степой перестали продувать глазок в окне, смотреть на улицу. Кого там выглядывать, если Изваж не придет до весны. Перестала ожидать и Марья, но тревога за сына не покидала ее. Вероятно, с Иважем случилось что-нибудь неладное или заболел дед Охон. Человек он старый, емC и умереть недолго. Без него Иважу не найти свой дом, будет блуждать по чужим селам, питаться подаянием.
Долгими зимними вечерами тихо шуршит колесо прялки, тянется бесконечно нить пряжи. И мысли Марьи тянутся, как эта нить. Они не оставляют ее даже тогда, когда она, уставшая за день, укладывается спать. Сон приходит не сразу. Иногда ей чудится, что кто-то идет, кто-то прошел под окнами. Она открывает глаза и прислушивается. Но нет никого. Это ветер шумит под окнами ветлой. В избе шуршат тараканы, они опять расплодились, в эту зиму их не вымораживали. «Придется хоть утром вскипятить воду и ошпарить углы кипятком», — думает Марья. Под коником тяжело вздыхает свинья. Дети давно спят. Слышно, как на полатях посвистывает носиком Степа, как спокойно дышит Фима.
Мысли Марьи перешли на мужа. Мерзнет, поди, где-нибудь в пути. Дорога его пролегает лесом, поблизости нет ни сел, ни деревень. И пища у него невесть какая, мерзлый хлеб и кусок мерзлого свиного сала. Ему бы горячих щей. Но откуда они возьмутся в глухом лесу? Поест уж дома. Прошлой осенью зарезали свинью, потянула пять пудов. Сало посолили, мясо продали на базаре. Для себя оставили немного. Марья бережет его для Дмитрия. Вот приедет на крещение, она будет для него варить мясные щи. Если бы явился Иваж, тоже отведал бы мясных щей... И снова мысли о Иважке...
По утрам Степа просыпается раньше Фимы и не дает ей спать, дергает за косы, щекочет. Фима недовольно ворчит, отталкивает его, иногда даже расплачется. Но этим Степу разве уймешь... Наконец Фима, не выдержав, набрасывается на него с кулаками. Отколотив брата, она снова лезет под ватолу. Степа начинает орать нарочно, что есть мочи, чтобы обратить внимание матери.
— Перестаньте вы там, на полатях! — прикрикивает на них Марья. — Вставай, Фима, хватит тебе боками протирать ватолу. Скоро придет Ольга Савкина, сядете вышивать.
— Темно еще, — отзывается из-под ватолы Фима.
— На полатях до вечера будет темно...
Степа умолкает. Ему только и нужно было разбудить сестру. Он, улыбаясь, смотрит, как она заплетает косичку. Потом они спускаются с полатей на печь и на пол. Степа не может слезть самостоятельно, ноги еще не достают до края печи. Самостоятельно не может и подняться. С полатей его спускает Фима, а поднимает мать. Фима моет ему лицо над лоханью, вытирает полотенцем, расчесывает гребнем его густые светлые волосы.
За столом сестра и братец помирились окончательно. Фима выбрала для него самую рассыпчатую картофелину, очистила от кожуры и положила на стол, перед щепоткой соли. Степа, посматривая, как ест сестра, принимается за картофель и сам. На улице совсем посветлело. Сквозь намерзшие окна просачивается синевато-бледный свет. В избе холодно. От горячей картошки поднимается густой пар. Марья, вспомнив о насморке у Степы, взяла его на руки и наклонила над чугуном.
Степе хорошо от горячего пара, он молча улыбается от удовольствия.
Пришла Ольга Савкина, крестная Степы. Происшествие на крестинах давно забыто, и Ольга наведывается к Нефедовым часто. Она года на четыре старше Фимы, но это не мешает им дружить. Они вместе ходят кататься на ледянках, вместе учатся вышивать. Ольга принесла с собой холст и разноцветные нитки, положила сверток на лавку и сняла овчинную шубку, со сборками в пояснице. Рубаха на ней, как и на Фиме, длинная, из синей домотканой материи, пояс из черных шерстяных нитей с бисером и кистями. Девочки до зрелого возраста все носят такие рубахи. В белое они одеваются, когда наступит время выходить замуж, тогда же начинают носить пулаи. Вышивать их учат с малых лет. До выхода замуж они вышивают для себя, потом — для своих детей. Эрзянская женщина вышивает всю жизнь. Вся ее одежда — рубахи, руци, передник и головные платки — обязательно вышиты. Кроме этого, требуется вышить и мужнины рубахи, полотенца, скатерти. Заботливая мать и на ребенка не наденет невышитую рубаху.
Марья — мастерица вышивать. Многие баевские девушки учились у нее. И холсты Марья умела отбеливать лучше других. Ее рубахи всегда отличались белизной и яркостью вышивок.
— Садись с нами картошку есть, — позвала Фима свою подругу.
— У нас сегодня на завтрак тоже была картошка, — сказала Ольга, но к столу пристроилась охотно.
Фима выбрала крупную рассыпчатую картофелину и положила перед ней:
— Макай в мою соль.
Позавтракав, девочки сели на лавку перед передним окном, вышивать. Марья вышила им по строчке, показала, как вести дальше, и занялась своими делами. У Фимы нитки, красная и зеленая, вдеты в иголки. Степа пристроился на лавке недалеко от девочек. Он смотрит внимательно, как это у них получается: кольнут иголкой, протянут нитку, и на холсте остается красивая завитушка. Он впился взглядом в рукоделье, не мигает и только шевелит губами будто что-то шепчет про себя.
— Гляди-ка, Фима, как следит за нами Степа, — сказала Ольга. — Видно, тоже хочет вышивать.
— Да-а, сразу вышьет себе палец, — усмехнулась та и рассказала, как Степа щепал лучину.
Девочки посмеялись, глядя на них, засмеялся и Степа. Мороз вышил на окнах свои узоры. Сквозь них просвечивается розовато-молочных свет ясного солнечного дня. Гам, за окнами, заснеженная улица, Перьгалей-овраг и ослепительно-белые, пустынные поля. Иногда по улице, повизгивая полозьями, проедут сани или послышится под окном чей-то голос. Девочки переглянутся, перебросятся двумя-тремя словами и снова притихнут. От окна на куски холста падает бледновато-розовый отсвет. Со стороны холст кажется снегом в лесу, а проворные руки девочек — верткими куропатками. И шагают эти куропатки по розоватому снегу, оставляя за собой причудливые следы. Смотрит на них маленький Степа и молча шевелит губами.
