Накануне крещения Марья вынесла прялку в сени, до сумерек закончила все дела во дворе и по дому. Ожидала приезда Дмитрия. От нечего делать достала с угловой полки над коником свои бобы для гаданья и, подсев к столу, стала их раскладывать. Этому она научилась у матери. Фима с Ольгой ушли кататься на ледянке. К матери пролез под столом Степа, взобрался на лавку, заинтересовался красновато-желтыми с темными крапинками бобами. Несколько раз Марья раскладывала их, но ничего хорошего не получалось. Тяжело вздохнув, она отодвинула от себя бобы. Было горько, что нет никакой надежды на возвращение сына. Заметив, что мать не смотрит на бобы, Степа украдкой взял один, затем — второй боб. Поиграл ими и положил в рот — попробовать на зуб. Бобы оказались хотя и твердыми, но вкусными, вроде орехов. Марья сообразила, чем занят ее младший сын лишь тогда, когда тот протянул руку к бобам в третий раз:

— Степа, с ума сошел, ешь мои бобы!

Степа, разжевав и проглотив, что у него было во рту, отозвался:

— Вава, няня!

— Я вот тебе задам няня, бестолковый! — сердито сказала Марья и смела в горсть бобы.

С улицы вбежала Фима и с порога объявила:

— Мама, у нас на крыше стрекотала сорока, наверно, Иваж заявится.

— Она стрекотала к приезду отца, — твердо сказала Марья.

Фима отломила от ковриги кусок, посолила и, зачерпнув ковш холодной воды, принялась есть. В избе стало совсем темно, лишь чуть выделялись мерзлые окна. Темнело и на улице. Под окнами под чьими-то ногами заскрипел снег. Спустя некоторое время в дверь сеней постучали.

— Ты, знать, замкнула дверь на щеколду? — спросила Марья дочь.

— Знамо, замкнула, чай, не так оставлю, а то опять овцы заберутся в сени, — отозвалась Фима.

Марья перестала щепать лучину, прислушалась. В дверь снова постучали.

— Это кому же быть в такое время? — удивилась она. — Если отец, то не слышно было саней... Должно, кто-нибудь из соседей.

Она накинула на плечи, что попало под руку, и вышла открывать. Степа соскочил с лавки и бросился на печь. Он сумел подняться лишь на нижнюю ступеньку и завопил:

— Вава!

Фима помогла ему подняться на печь.

— Четвертый годик идет, а на печь не можешь залезть. Спрячься опять за трубу, а то съедят, — насмешливо сказала она.

Степа и впрямь залез за трубу.

Фима не успела взяться за свой кусок хлеба, как настежь открылась дверь и в избу в клубах морозного воздуха вошли трое.

— Фима, вздуй огонь, Иваж явился! — взволнованно сказала Марья.

Фима бросилась в предпечье, схватила на шестке лучину, переломила ее пополам и принялась торопливо разгребать кучу золы в поисках тлеющего уголька. Всегда это было просто, а сейчас, как назло, не попадалась даже искорка. Наконец концы лучины задымились и вспыхнули. В избе стало светло.

Иваж снял зипун и прошел к столу, стуча по полу обледеневшими лаптями, словно деревянными колодками.

Мать заохала:

— Вай, совсем замерз, сыночек, лезь на печь! Какая это одежда — зипун по такому морозу.

— Я на себя натянул все свои рубашки, а все равно не жарко, — сказал Иваж, зябко поводя плечами.

Он с любопытством поглядывал вокруг. Ничего здесь не изменилось за три с половиной года. Взгляд его задержался па Фиме. На миг ему показалось, что перед ним незнакомая девочка. «Вот кто изменился», — подумал он.

— Как ты выросла! — подивился он.

Фима смутилась и отвернулась, будто поправить лучину в светце.

Дед Охон все еще топтался у двери. Все были заняты Иважем. Марья опомнилась и всплеснула руками:

— Чего же ты, дед Охон, стоишь здесь, снимай зипун и проходи. Ты тоже, наверно, промерз до костей.

— Пожалуй, сперва надо разуться, а то как бы я не наследил.

— Не беда, — возразила Марья. — У нас в избе не так уж чисто. Приходится держать свинью... Сейчас сварю вам горяченького, сразу согреетесь.

Она поспешила в сени, принесла кусок мерзлого мяса, порубила его топором и велела Фиме почистить картофель.

Дед Охон с Иважем залезли погреться на печь. Иваж протянул ноги и не сразу сообразил, во что он уперся. Что-то мягкое и теплое выскользнуло у него из-под пог. Большая пушистая кошка сидела на лавке, стало быть, не она. Иваж пошарил по углам. В темноте кто-то полез дальше за трубу. Иваж хотел его схватить, но не успел, тот с грохотом вывалился в предпечье, где Фима чистила картофель.

— Вай, мама, Степа из-за трубы полетел ко мне на лавку! — воскликнула она.

Марья подбежала к ним.

— Наш Степа то и дело катается, как пустая кадка, — сказала она. — Больно ушибся, сыночек?

— Вава, — прошептал Степа и показал себе на лоб.

— Откуда взялся этот Степа, — пошутил Иваж. — Не в капусте отыскали?

Степа спрятался за Фиму.

— Не бойся, сынок, это твой старший брат, — сказала Марья, подняв зажженную лучину к лицу Иважа. — Посмотри на него, видишь, какой большой стал.

Но Степа уткнулся лицом в Фиму и зажмурил глаза. Сестра хотела его вытащить на свет, но он поднял такой крик, что пришлось отступиться.

— Ладно, оставь его, привыкнет, не будет бояться, — сказал Иваж и растянулся на печи.

— А где же Дмитрий? — спросил с печки дед Охон.

— Лес возит, — сказала Марья. — К крещению обещал приехать, да вот что-то нет его.

— Приедет, куда денется, — заверил старик. — Дмитрий не как мы, на лошади ездит...

Пока дед Охон с Иважем отогревались, подоспел и мясной картофельный суп, сдобренный поджаренным на сале луком. Фима на радостях приладила в светце две лучины. Они осветили все углы в избе. Гостей Марья обула в свои валенки и Дмитриевы опорки, чтобы те не ходили босиком по холодному полу. Старик с годами почти не изменился, все такой же седой, с красной лысиной. Иваж же за это время вытянулся, возмужал. Руки у него стали крупнее, огрубели, на пальцах и ладонях появилось несколько шрамов — следы порезов плотницким инструментом.

— Где же мой маленький братец? — спросил Иваж. — Фима, приведи его, я посажу рядом с собой.

Снова повторилась прежняя история. Степа залез в предпечье под лавку и поднял неистовый крик. Вытянуть оттуда его смогла лишь мать. Она посадила его к себе на колени. Степа сидел, отвернувшись от всех. Он повернул голову к столу, лишь когда дед Охон вынул из своей дорожной сумки пряничного коня и сказал в раздумье:

— Кому же теперь его отдать? Мы с Иважем не рассчитывали на братца, покупали для Фимы...

— Фима — большая девочка, не обидится, отдай пряник Степе, — сказала Марья.

— Да стоит ли ему отдавать, он говорить-то не умеет и нас боится? — поддразнил Иваж.

А Степа так впился взглядом в пряничного коня, что забыл и свой страх.

— Вава! — воскликнул он и протянул руки.

Обрадовавшись гостинцу, он ничего не ел и вскоре слез с колен матери, примостился на полу поближе к свету и стал внимательно разглядывать красивую игрушку. У пряничного коня голова и ноги окрашены в зеленый цвет, туловище — в красный. Седок на нем — тоже зеленый. От него исходит какой-то манящий вкусный запах, но Степа преодолел искушение попробовать его на вкус.

Поужинав, старик стал рассказывать, где они побывали. Ходили под самый Казань-город, нанимались столярничать, плотничать, работали на постройке церкви. Осенью вернулись в Алатырь. Зиму хотели провести в монастыре, но дед Охон поссорился с настоятелем, и их прогнали. Пошли в другой монастырь — женский. Его, старика, приняли бы, но без Иважа. Да и Иваж стал проситься домой, соскучился за три года.

— Чего же им, монашкам-то, бояться ребенка? — спросила Марья.

— Самих себя они боятся, а не ребенка, — усмехнулся дед Охон и вынул порядком почерневшую за это время большую трубку. Он раскурил ее и сказал:

— Если что, пойду в тот монастырь, одного меня примут... Все равно где провести зиму.

— Никуда не ходи, оставайся до весны у нас. Картошка есть, и хлеба кусок найдется, — решила Марья.