— Вот что скажет Дмитрий, — тихо молвил старик.

— И Дмитрий скажет то же.

Марья заметила, что дети за столом дремлют, особенно — Иваж. У Степы хотя и слипались глаза, пряничного коня он держал крепко, прижав к груди. Марья поправила на полатях постель, уложила Степу и велела туда же лезть Фиме.

— Я тоже лягу с маленьким братцем, — сказал Иваж и показал взглядом на полати.

Фима обрадовалась:

— Ложись, Иваж, со мной! Не хочу я спать со Степой, коли он такой.

Она все-таки обиделась на него из-за пряничного коня.

— Иваж ляжет на печи, с дедом Охоном, — распорядилась Марья.

Уложив детей и деда Охона, Марья сняла со светца лучину, загасила ее и положила на шесток. Постелила себе на конике, разделась, забралась под одеяло и с удовольствием вытянулась на тюфяке, набитом соломой, теперь порядком поистертой. «Как-нибудь надо сменить, набить свежую... — подумала она, безмерно довольная, что Иваж вернулся. Ее радость омрачало лишь отсутствие мужа. Почему сегодня он не приехал домой? Что с ним?

Крещенское утро в избе Нефедовых началось с крика Степы. Марья, подоив корову, только что вошла со двора. Оставив подойник в предпечье, она бросилась к полатям:

— Что случилось, сыночек? Отчего плачешь?

Степа протянул ей через спящую Фиму какой-то обглоданный кусок и заревел еще сильнее. На полатях было темно. Рассвет сквозь заиндевевшие окна едва достигал до половины избы. Марья не могла понять, что ей показывает Степа. Проснулась и Фима. Степа, бросив этот кусок, вцепился в косы сестры. Завизжала и Фима. Марье пришлось силой оторвать драчуна от девочки и унести его в предпечье.

— Все волосы мне выдрал и шею исцарапал, — жаловалась Фима.

Марья принялась успокаивать Степу, но тот продолжал кричать, указывая рукой на полати.

— Наверно, потерял пряничного коня, — заметил с печи дед Охон.

— Вот где его лошадка, подо мной валяется, — сказала Фима с полатей и с удивлением воскликнула: — Посмотрите-ка, что осталось от нее — ни головы, ни ног! Все изгрыз... А теперь плачет.

Марья взяла у Фимы пряник и с недоумением разглядывала его. От яркого пряничного коня остался бесформенный огрызок. Даже окраску словно кто-то вылизал шершавым языком.

Степа плакал, мотал головой и обеими руками отмахивался, когда мать пыталась отдать ему этот кусок.

— Да не ты ли его съела? — спросила она дочь.

— Во сне, знать? — обиделась Фима.

С печи слез дед Охон и взглянул на огрызок.

— Здесь не виноваты ни Фима, ни Степа. Им полакомились тараканы, — сказал он.

— Вай, и вправду тараканы, как же я сама-то не догадалась, — удивилась Марья. — Иной раз оставишь на столе кусок пирога или лепешки, к утру все съедят.

Но Степе было все равно, кто лишил его красивой игрушки. Он, растянувшись на полу, кричал и колотил ногами. Марья не знала, как его успокоить.

Она сегодня не пошла ни в Тургеневскую церковь к обедне, ни на реку Алатырь на водосвятие. Тревога за Дмитрия не оставляла ее. Видимо, потому и праздничные пироги у нее на этот раз получились не совсем удачными, плохо подошли. Правда, ни Иваж, ни дед Охон не заметили этого. Позавтракав, дед раскурил трубку и попросил Иважа поискать где-нибудь в сенях кусок гладкой дощечки.

— Мы сейчас успокоим Степу, — сказал он. — Сделаем ему деревянного конька, разукрасим. Его не изгрызут ни тараканы, ни мыши.

Степа мгновенно смолк, сел на пол и стал понемногу продвигаться к лавке, где сидел дед Охон.

— Видите, понял, чего я сказал, — усмехнулся старик.

— Он давно все понимает, только говорить не умеет, — сказала Марья.

— Такие дети говорить начинают сразу. Молчит, молчит и вдруг заговорит.

Иваж принес из сеней гладкий обрезок сосновой тесины. Дед Охон вынул из дорожного мешка ножовку, стамеску и принялся мастерить деревянную лошадку. Степа неожиданно оказался совсем рядом. На его ресницах еще не успели высохнуть капельки слез, а губы уже расплывались в улыбке.

Фима хотела было взяться за вышивку, но Марья остановила ее:

— Ты что, забыла, какой день сегодня? Разве в праздник можно вышивать — ослепнешь.

— Чего же мне делать? Подруги сегодня катаются на лошадях, а я сижу дома.

— Иди на улицу, посмотри, как катаются, может, и тебя кто-нибудь посадит,— сказала Марья.

— Жди, посадят, если нет своей лошади, — проворчала Фима, но на улицу все же собралась.

Видно прослышав о возвращении Иважа, к Нефедовым заглянул Охрем.

Он присел на длинную лавку, спросил:

— Какую это витушку мастеришь?

— Не витушка, дядя Охрем, — засмеялся Иваж. — Для Степы делаем деревянную лошадку.

Степа, услышав свое имя, вытянул голову из-под лавки, куда он спрятался при появлении Охрема, и тут же скрылся.

— Руки-то, гляжу, у вас не привычны делать игрушки. Вам бы только дубовые кресты тесать да мастерить иконостасы. — Охрем пересел на коник поближе к Охону. — Дай-ка попробую я, у меня, может, лучше получится.

Дед Охон не стал спорить. По части всяких игрушек ему далеко до Охрема. Он передал ему неоконченную лошадку, инструмент и вынул кисет. От Охрема все равно так не избавишься, придется его угостить.

— Сначала покури, конька потом доделаешь, — сказал он и насыпал ему на ладонь щепотку табаку.

— Во что же я его заверну? — в недоуменье проговорил Охрем, оглядывая избу. Его взгляд задержался на трубке, которую набивал дед Охон.

Тот недовольно тряхнул бородой и сказал:

— Трубку не дам. Во что хочешь завертывай табак. Трубка для курящего, что жена для мужа, другим ее не отдают.

Охрем безнадежно махнул рукой.

— Знаю... — Он обратился к Марье: — Нет ли у вас какой-нибудь книжки, от уголка бы немного оторвать?..

— Откуда взяться в нашей избе книжке, — возразила из предпечья Марья.

Охрем немного подумал и попросил Иважа принести картофелину и стебель немятой конопли.

— Картошка для чего? — удивился Иваж.

— Трубку сделаем, — сказал Охрем.

Он высыпал с ладони табак на край лавки и взялся доделывать деревянную лошадку.

Иваж выбрал картофелину покрупнее, отыскал во дворе немятый конец конопли. Он сам сделал для Охрема трубку и похвалился:

— Видишь, какая получилась, не хуже, чем у дедушки Охона.

Охрем отозвался, не отрываясь от игрушки:

— Посуши в печи, а то в сырой картошке табак гореть не будет.

Он с час возился с деревянной лошадкой и наконец сделал ее так хорошо, что она понравилась и взрослым. Степа пристально наблюдал за его работой из-под лавки. Получив игрушку в руки, он улыбнулся Охрему и полез с нею на печь.

Когда хозяина нет дома, гостя провожает хозяйка. Марья накинула на плечи овчинную шубу и вышла с Охремом во двор. В воротах Охрем задержался. Было ясно, что он хочет с ней о чем-то поговорить. Обычно находчивый, он сейчас смутился и начал издалека:

— Знаешь, как называют эрзяне одинокое дерево на поле?.. — Он немного помолчал и добавил: — Репище.

— Для чего ты мне сказываешь про репище? — усмехнулась Марья. — Говори прямо, что хочешь от меня.

— Потому сказываю, что я такое же репище, — понуро сказал Охрем, поглядывая на свои лапти.

Сегодня он совсем непохож на самого себя. И глаза-то стесняется поднять на Марью. Знать, и впрямь заела мужика одинокая жизнь.

— Поговорила бы с вдовой Савкиной, шут с ней, что у нее дочери.

— Долго же ты собирался, Охрем, с этим делом, — рассмеялась Марья и уже серьезно добавила: — Отчего же не поговорить, поговорю. Ведь она тоже одинокая женщина, хотя и живет в большой семье. Похвалю тебя, глядишь, и сладим дело.

— Во мне хвалить-то нечего, вот беда... — сказал Охрем.

— Не чепуши... Разве о человеке говорят плохо, когда сватают невесту?

— Это уж там видно будет, как надо, по обстоятельствам, — сказал Охрем.