Он вышел за ворота, направляясь в конец улицы, к своей одинокой избушке.

Марья долго смотрела в ту сторону, откуда должен приехать Дмитрий. Не раз она выходила смотреть так, а мужа все нет и нет. На улице много упряжек. Дуги лошадей и гривы украшены цветными лентами. Звенят бубенчики, слышны веселый смех и голоса. В середине дня, обычно, катают детей и подростков. Девушки и парни начнут кататься вечером. Тогда улица станет еще оживленней. Так бывает каждое крещение. Оглядывая улицу, Марья заметила перед окнами Савкиной избы Фиму с Ольгой. Посиневшие от холода девочки с завистью смотрели на катающихся. У Марьи защемило сердце. Для всех праздник, лишь ее детей обошла судьба.

Посмотреть на гулянье вышел и Иваж. Он явно вырос. Его зипун еле доходил до колен. «Надо сшить ему новый», — подумала Марья. Увидев Фиму с Ольгой, Иваж перебежал улицу.

— Горюете, девушки, что никто вас не сажает, — сказал он.

— Ждем, когда ты нас покатаешь, — отозвалась Ольга.

— Если на салазках покатает, — засмеялась Фима.

К середине дня упряжек стало меньше. Дети накатались, в санях кое-где уже появились взрослые девушки, молодые женщины. Дорога, обычно узкая, раскатана во всю ширину улицы. Снег истоптан, изрыт полозьями.

— Смотри-ка, Иваж, наша гнедуха идет! — неожиданно воскликнула Фима и тронула брата за плечо.

Иваж поправил свою шапку из телячьего меха и побежал навстречу. Фима бросилась домой — сказать матери о возвращении отца. Лошадь плелась медленно, опустив голову. На дровнях полулежал Дмитрий. Концы вожжей были привязаны за передок саней. Борода Дмитрия вся заиндевела, с концов волос свисали ледяные сосульки.

— Что, отец, так задержался? — воскликнул Иваж и, вскочив в передок саней, стал развязывать концы вожжей.

— Осторожнее, сынок, не задень мою ногу. Когда же это ты вернулся?

— Вчера вечером с дедом Охоном, — и, взглянув на вытянутую отцову ногу, Иваж спросил: — Что у тебя с ногой?

— В лесу зашиб бревном... Хорошо, что вернулся, — сказал Дмитрий и замолчал.

Лошадь сама повернула к воротам. Под окнами их уже ожидали Марья с Фимой. На Марье была та же овчинная шуба, на голове легкий платок. Она испуганно смотрела на мужа:

— Дмитрий, что с тобой?

— Помоги мне встать, — сказал Дмитрий.— Что же ты вышла в легком платочке?

— Э-э, — отмахнулась Марья. — Что случилось?

— Ногу зашиб, — сказал вместо отца Иваж.

Марья помогла мужу подняться с саней, и они вдвоем двинулись в избу.

Иваж остался возле лошади. Фима вертелась тут же, помогая ему. Она с горечью сказала:

— Теперь и покататься не придется.

— Отчего же не придется, вот немного отдохнет лошадь, и покатаемся, — успокоил ее Иваж.

В избе Дмитрия уложили на конике. Марья осторожно разула ушибленную ногу, закатала вверх штанину. Нога его опухла, посинела, пониже колена была ссадина и виднелась большая рана.

— Ногу, говоришь, зашиб в лесу, отчего же так долго не ехал домой? — с плачем спрашивала Марья.

— Надо было доставить воз на место, не оставлять же его... Спасибо, помог ахматовский мужик, один бы не справился. Товарищи уже успели отъехать вперед, я остался один. Кричать им вслед не стал... Один в глухом лесу... Долго возился... Веревка подвела, знать, подгнила, а может, пообтерлась, оборвалась, бревна разошлись, и одно стукнуло меня по ноге... ногой я хотел их попридержать, а вышло вон как... Потом мы с ахматовским мужиком кое-как сложили воз, он мне дал конец новой веревки... Как-нибудь надо ему вернуть... Пусть лошадь немного отдохнет, и скажи Иважу, чтобы напоил ее. Да воду дайте не из колодца, из избы вынесите, потеплее...

— Ладно уж, молчи, как будто сами не знаем, как напоить лошадь, — сказала Марья. — Пойду позову бабушку Орину, посмотрит ногу, поворожит. Чай, не сломалась?

— Да вроде нет, — отозвался Дмитрий. — Должно, кость сверху повредил.

Ногу осмотрел и дед Охон. Потрогал, пощупал и сказал:

— Надо будет на ушибленное место положить мокрое полотенце. С этой ногой тебе, Дмитрий, придется худо.

— Думаешь, не скоро заживет? — со страхом спросил Дмитрий.

— Кто знает, месяца два, а может, и больше, пожалуй, пролежишь.

— Тогда мне придет каюк.

— Ничего, немного отдохнешь. Наша жизнь такая, отдыхаешь лишь когда болен.

Бабушка Орина принесла за пазухой какие-то гладкие камешки, точно речные голыши. Этими камешками поводила по ушибленной ноге, пошептала что-то и спросила Дмитрия:

— Нога-то чувствует?

— Чувствую, как ты водишь по ней теплыми камнями.

— Тогда не горюй, нога твоя заживет, жилы все на месте, не оборвались. Главное — жилы, — наставляла старуха. — Кость сломается — срастется. Жилу срастить нельзя.

Она попросила у Марьи полотенце, смочила его холодной водой и приложила на ушибленное место, чего-то бормоча себе под нос.

— Утром-вечером будешь смачивать это полотенце холодной водой и прикладывать, — сказала она Марье. — Когда смочишь и приложишь, не забудь упомянуть имя батюшки-держателя дома. И все время повторяй эти слова. — Она вытянула сморщенную шею и приставила губы к уху Марьи, зашептав: — Кудонь кирди[4], Кудонь ашти[5], выйди-ка, выйди-ка из трухлявого дупла своего, поправь-наладь ногу Дмитрия, помоги ему ступить на землю...

Когда старуха ушла, а домашние занялись своими делами, к конику тихонько подошел Степа. Он вытянул из-за пазухи деревянную лошадку и показал отцу. Дмитрий поднял сынишку к себе на коник, похвалил игрушку и спросил, кто ее сделал. Степа показал на деда Охона, затем махнул рукой на дверь. Дмитрий не понял его последний знак. Марья разъяснила:

— И правда, ребенок все понимает. Сегодня к нам заходил Охрем. Он и сделал эту лошадку.

— А-а-а! — завопил Степа и снова показал на деда Охона, затем махнул на дверь.

— Да, да, — подтвердила Марья. — Сделали дед Охон и дядя Охрем, вдвоем.

Степа улыбался, довольный.

Ушибленная нога привязала Дмитрия к конику. Он, конечно, мог садиться, прыгая на одной ноге, шел к столу или к ведру напиться. Но больше ничего делать не мог. Нога болела вся, до самой поясницы. Рана начала гноиться. В последнее время дед Охон запретил Марье прикладывать мокрые полотенца. Рана и без того сама мокнет. Ее следует как-то посушить. Бабка Орина обиделась, что другие вмешиваются в ее дела.

— Коли так, любезная, пусть дед Охон и лечит, он, по-твоему, понимает больше меня, — сказала она и перестала ходить к ним.

Марья не знала, что делать, кого из них слушаться. Ей так хотелось помочь мужу! Каждый вечер она выходила во двор, становилась под темный навес и слезно молила предков Дмитрия, живших в этой избе, чтобы они помогли ему побороть недуг, молила всевышнего православного бога и языческого держателя двора и избы. Простаивала там долго, не замечая, как стыли от мороза ее ноги и руки, как через щели между крышей и плетнем ветер надувал снежную пыль, оседавшую на ее плечах и голове. Перед тем как войти в избу, она стряхивала с себя снег и держалась перед детьми и односельчанами стойко. Ночами же, когда выходила во двор проверить стельную корову, прежде чем лечь на лавку в предпечье, она становилась возле коника на колени, прислоняла голову к плечу Дмитрия и подолгу тихо плакала. Он осторожно гладил ее волосы, дотрагивался до вздрагивающих плеч и шепотом успокаивал: «Не плачь, Марья, заживет нога, бог нас не оставит в беде...»

Дед Охон лечил ногу Дмитрия по-своему. Он зажигал толстую лучину, и когда она обгорала, приближал пылающий уголь к ране и начинал дуть на него. Так он рассчитывал подсушить рану. Дмитрий не противился. Лишь бы зажила нога.

Как-то раз к ним заглянул Никита-квасник справиться, сполна ли они заплатили подушный налог. Поговаривали, что в Баево приедет волостной старшина, а с ним может наглянуть и становой пристав. Если у кого остались с прошлых лет недоимки, будут отбирать скотину. Дмитрия это не пугало. Он хотя и не богач, а свои расчеты с казной производил вовремя и сполна, чего бы это ему ни стоило. Никита это, конечно, знал и зашел к ним, чтобы посмотреть на больного. По селу давно уже ходят слухи, что Дмитрий Нефедов сломал ногу и теперь лежит дома.