В первый день совсем не учились. Учитель у всех спрашивал, как кого зовут. Когда очередь дошла до Степы, тот сказал:
— Степа Нефедкин.
— Почему Нефедкин? — спросил учитель и поправил. — Надо говорить — Нефедов Степан.
Степа удивился. В деревне их всегда все называли Нефедкины, а здесь он почему-то должен быть Нефедовым да еще Степаном. Он опять повторил:
— Нефедкин Степа!
— Что ж, пусть будет по-твоему. Так тебя и будем называть — Нефедкин Степа. Но в классную книгу запишем Нефедовым Степаном. Согласен? — сказал учитель и улыбнулся, сверкнув очками.
Степа не понимал, что это за штука классная книга и зачем нужно записать туда его имя. Книгой он считал только псалтырь, которую дед Охон оставил отцу. Сколько зим отец переписывает псалтырь в свою сшитую из бумаги книгу и никак не перепишет. Степа хотел ему помочь. Когда отец находился на Волге, он развел из сажи чернила и, как только мать уходила из избы, садился писать. Как-то раз она его застала за этим занятием, наградив увесистым подзатыльником, строго наказала, чтобы он больше не смел трогать отцов псалтырь. На этом закончилась его помощь. После, когда отец вернулся домой, он срезал исписанные им листы и продолжил дальше свое письмо. А Степе сказал, что он должен учиться в школе, коли у него есть такое желание, и отвез его в Алтышево.
Учиться собралось всего пятнадцать ребятишек — двенадцать мальчиков и три девочки. Девочек учитель посадил на переднюю парту, у своего стола. Степе досталось место в середине класса. Его посадили у стены. За каждой партой сидело по три ученика, так что в классе было занято всего пять парт. За Степиной партой сидели алтышевские мальчики: низкорослый, с веснушчатым лицом, в середине, и высокий, но очень неуклюжий, плохо выговаривавший слова, с края. Оба мальчика оказались смирными. Когда учитель спросил того, что пониже, как его зовут, и повел пальцем по классной книге, мальчик заплакал.
— Ты чего? — шепотом спросил его Степа.
— Он меня хочет записать, — так же шепотом ответил тот.
— Ну и что из того? Он всех записывает, — пытался успокоить его Степа.
Но мальчик продолжал хныкать. Потом он рассказал Степе, как поп однажды записал его отца, которого затем вызвали в Алатырь и там отстегали розгами. Мало того отцу пришлось еще отвезти туда поросенка, только тогда его оставили в покое. Вот что значило записать имя.
— Но ведь учитель не поп, чего тебе бояться?..
Они все шептались, пока на них не обратил внимание учитель и не погрозил им карандашом.
Но сосед Степы напрасно опасался, что его «запишут». Имена их всех уже были внесены в книгу со слов родителей, когда те привели детей в школу. Учитель теперь лишь знакомился с ними, сверял их ответы с записью. Случалось, что ребята не знали своих фамилий и называли себя по уличным прозвищам.
Познакомившись со всеми, учитель сказал:
— Меня, ребята, называйте Алексеем Ивановичем. Понятно вам это имя? — спросил он и повторил по слогам: — А-лек-сей Ива-но-вич. Если из вас кто-нибудь захочет спросить о чем-либо, он должен прежде поднять руку.
Имя учителя все пятнадцать ребятишек поначалу произносили каждый по-своему. Кто — Алекванович, кто — Лекваныч... Кому как послышалось. А сосед Степы, высокий неуклюжий мальчик, и вовсе не мог произнести. Скажет первый слог — Лек... лек — смешается и умолкает. Имя учителя по-своему произнес и Степа, сначала мысленно, потом шепотом и под конец — вслух: «Лексей Ваныч».
На этом закончился у Степы первый день ученья. Он вернулся домой — к деду Ивану Самаркину. Отец не уехал, подождал его. Они сидели с дедом Иваном у стола и разговаривали. Дмитрий рассказывал тестю о своей работе на Волге. Как только пришел Степа, он заторопился в дорогу. Запрягая лошадь, он наставлял сына:
— Смотри, не озоруй, веди себя примерно. Здесь ты не у себя дома. Слушайся деда Ивана и бабушку, тогда они будут тебя любить. А чтобы скорее выучиться, слушайся учителя...
Степа помогал запрягать лошадь и слушал отца. Тот никогда так много не говорил, Степе приятно было слушать его басовитый ласковый голос.
Степа забрался в телегу и поехал проводить отца. В эту осень ему ничего не сшили из одежды, ходил он в той же коротенькой шубенке, которую справили еще в Баеве. Новую овчинную шубу ему обещали на будущий год, когда купленные в эту осень две овцы дадут приплод.
Отец не переставал говорить и по дороге:
— Ученый человек, сынок, на много умнее неученого и нужнее. Так что не ленись, учись. Вот и на Волге, кто обучен, того ставят над всеми старшим, а кто нет — тот спину ломает. У грамотного и денег побольше, и одет почище, и смотрят на него как на человека. А мы, сынок, что, мы — рабочая скотина. Потому что слепые.
— Разве ты, отец, слепой? — с удивлением спросил Степа.
— Как же не слепой, коли не умею ни читать, ни писать.
— Ты же пишешь псалтырь!
Дмитрий недовольно махнул рукой.
— Это, сынок, игрушка, а не письмо. В жизни оно никогда не пригодится. Человеку надобно знать не только псалтырь!
От села они отъехали с версту, и Дмитрий остановил лошадь.
— Отец, я еще немного проедусь с тобой, — попросил Степа.
Ему так хорошо было с отцом, что у него заныло сердце от предстоящей разлуки. Вот так бы ехать с ним, нигде не останавливаясь. Ехать и слушать его голос. А когда Степа наконец слез с телеги, долго стоял на краю дороги, провожая подводу взглядом.
Отец сидел на краю телеги, опустив через грядку ноги, обутые в лапти. Он время от времени оборачивался и смотрел на Степу. Его борода издали казалась Степе бугорком мха, что прилепился на стволе старого дерева. Степа еще долго смотрел вслед. Но вот уже нельзя было разобрать, где борода, где шапка, Степа с трудом различал фигуру отца на подводе. И по мере того как подвода удалялась и становилась все меньше, глаза его туманились слезами, а сердце сжимала тоска. Он остался один, окруженный пустынным осенним полем, над которым низко проплывали хмурые облака. Полоска темного леса на горизонте изломалась в его глазах, а подвода, приближавшаяся к лесу, раздвоилась. Степа вытер глаза. А когда он снова взглянул на дорогу, упиравшуюся в лес, подводы уже не было. Степа побрел к селу. Дома сейчас мать с Фимой ожидают возвращение отца. Маленький братишка Илька еще ничего не понимает, лежит, верно, в зыбке и сосет хлебную жвачку с сахаром. Его, Степу, домой не ждут. Вечером вздуют огонь, мать вынет из печи большой горшок кулаги, поставит на стол. Все соберутся вокруг горшка, а его, Степы, с ними не будет. Кулага — вкусная, кисло-сладкая. Если попадет на зуб ягодка калины, тогда почувствуешь небольшую горечь. В прошлое лето они с Фимой много набрали калины, теперь мать целую зиму будет варить кулагу.
Но больше всего ему не хватало Волкодава и фигурок лошадей, коров, волков, слепленных им из темного речного ила. Все они остались в сенях на полке, никому не нужные. Без него они пересохнут там и потрескаются. Особенно ему жаль двухспинную киргизскую лошадь, которую он все же вылепил. Надо бы ее показать дяде Охрему, он в Алтышеве все лето пас стадо и останется здесь до зимы. Такую двухспинную лошадь можно слепить и тут, надо только отыскать глину...
Погруженный в свои размышления, Степа и не заметил, как дошел до избы деда Ивана. В Алтышеве его все называют старик Самаркин. Степа окинул взглядом трехоконный дедов дом. Крыша коньком, на коньке вырезан полумесяц. Труба закопченная, вся в саже. Все Степе кажется не так, как у них. Изба деда, конечно, больше, но старая, нижние венцы ушли в землю. Покрыта она не соломой, а липовой корой. В этой избе ему теперь жить до окончания школы.
2
Бабушка Олена по утрам рано будила Степу. Дома он в это время еще спал бы, но здесь не поспишь. Дед Иван тоже вроде нее. Если долго копаешься со своими онучами, непременно будет ворчать:
