— Знать, Иважа тоже из-за этого ругали, что он разговаривал с Ольгой?

— Знамо, из-за этого, из-за чего же еще.

— Ты с Ольгой побольше разговаривала, а тебя не ругали, — возразил мальчик.

— Вай, бестолковый! — воскликнула Фима.— Мы же девушки, нам можно разговаривать.

— Сама ты бестолковая... Кто же не велит разговаривать девушке с парнем? По-твоему, знать, парни должны разговаривать между собой, а девушки — между собой? Разве так бывает?

Фима засмеялась и ласково обняла братишку за плечи. Она сама смутно понимала в отношениях между парнем и девушкой ту грань, за которой начинается запретное. Поэтому все объяснила по-своему:

— Говорю же тебе, что ты бестолковый. Ты в таких делах ничего не понимаешь. Ругают лишь за то, когда девушка разговаривает с парнем наедине, в темной бане или еще где-нибудь...

Степа некоторое время молчал, прижавшись головой к теплой груди сестры и обхватив ее руками. В холодной избе так стоять теплее.

— Ты с кем-нибудь разговаривала в темной пустой бане? — спросил он.

— Нет, братик. Ни с кем не разговаривала. Да у нас тут и поговорить не с кем. Нешто с Назаровыми сопливыми двойняшками? На них я и смотреть не хочу.

Степа засмеялся. Ему понравилось, что сестра назвала их сопливыми. На него глядя, рассмеялась и Фима.

Возвращение Марьи прервало их беседу. Мать велела Фиме сесть за прялку, а Степу прогнала из предпечья, чтобы не мешал ей. Степа послонялся по холодной избе и полез на печь.

Ближе к обеду из лесу вернулся дед Охон. Он пришел весь белый от инея и снега, разделся и наклонился над лоханью, чтобы счистить с бороды и усов ледяные сосульки. Он принес кузовок с какими-то причудливыми наростами. Степа поспешно слез с печи и опустился на корточки у этого кузовка.

— Что это такое ты принес, дед Охон? — заинтересовался он.

— Трут, сынок, трут.

— Для чего они нужны?

— Добывать огонь. Положишь кусочек трута на кремень и ударишь другим кремнем. От кремня отлетит искра и запалит трут. Вот тебе и огонь. Ударять, конечно, лучше не камнем, а железным кресалом, тогда искры будет больше и трут загорится быстрее.

— Как же эти ледяные глыбочки загорятся от маленькой искорки? — удивился Степа.

— Прежде их надобно проварить и высушить, — сказал дед Охон.

Трут он поднял на печь и положил ближе к трубе, чтобы не мешал, если кто-нибудь полезет сюда погреться. Степа опять залез на печь, стал выбирать из трута наиболее замысловатые наросты. Один показался похожим на лошадиную голову, даже была заметна грива. Степа вспомнил киргизскую лошадь, про которую рассказывал дядя Охрем, и решал порасспросить о ней деда Охона.

— Дед Охон, а ты видел двухспинных лошадей, о которых рассказывал дядя Охрем? — спросил он.

Старик раскуривал свою трубку. Он пыхнул дымком и усмехнулся:

— Двухспинных лошадей не бывает.

— А вот дядя Охрем о них рассказывал... Это, говорит, киргизские лошади, живут в лесах. Называются вирь-блюдами.

— Ничего-то Охрем не знает. Может, слышал от какого-нибудь пустомели и тебе наврал. Там, где живут верблюды, лесов не бывает. Они живут в пустынях, где один песок и растет колючая трава. Там даже колодцев очень мало, не то что речек и леса.

— А чего же эти самые верблюды пьют?

— Верблюды пьют редко, в неделю-две один раз, — сказал дед Охон.

Откуда-то вернулся Иваж. Не так давно он выходил из избы одетый в зипуне, а пришел в одной рубашке. Он вызвал Фиму в сени, поговорил о чем-то, потом Фима вернулась в избу, оделась, завернула в платок ломоть хлеба с луковицей, положила в карман овчинной шубы несколько вареных картофелин и исчезла.

Марья видела это и, догадавшись, что дочь ушла к Ольге, которая где-то пряталась от матери, промолчала. Решив, что Фима вскоре вернется, она стала накрывать стол. С обедом и так уж запоздали.

Пообедав, подождали, пока наступят сумерки, и стали собираться сватать Ольгу. Дмитрий шел неохотно, ворчал, что все делается слишком поспешно. Надо было как следует подумать, решить.

— Если станешь долго думать и решать, у твоей будущей снохи все кости переломают. Для чего тогда нужна будет тебе искалеченная сноха?! — решительно заявила Марья.

Дед Охон сказал одобрительно:

— Жара твоей души, Марья, на двоих хватает. Застыл бы без тебя Дмитрий.

На губах Марьи скользнула еле уловимая улыбка. Она метнула короткий взгляд в спину мужа и с каким-то сердечным трепетом подумала: «Дмитрия надо уметь понимать. Лучше Дмитрия человека не найдешь!..» Ей сделалось легко от этой мысли. На какое-то мгновение она даже забыла, что они собираются сватать невесту за сына, минуя сложившиеся обычаи. Марья машинально взяла с лавки предпечья каравай доброго хлеба, достала из поставца над коником бутылку ченькса и все это сунула в руки Дмитрия. И только теперь неожиданно подумала: «Где же Фима? Ведь она ушла еще перед самым обедом...»

— Погодите-ка... Иваж, ты куда послал сестру? — спросила она, останавливаясь перед сыном, сидевшим на длинной лавке.

— Она, наверно, пошла провожать Ольгу. Я ее не посылал, она сама пошла. Я только попросил ее отнести кусок хлеба. Ольга с утра ничего не ела.

Марья от неожиданности опустилась на лавку.

— Что ты говоришь, Иваж?! Куда провожать Ольгу?

— Ольга ушла в Баево, к сестре, — проговорил Иваж, не поднимая головы. — Мать сильно ее побила, она обиделась и ушла. Говорит, у сестры останется жить.

Сраженная этой вестью, Марья сидела молча, тупо уставясь на мужа. Дмитрий сказал:

— Я говорил, надо подумать. Такие дела не делаются спехом. — И, повернувшись к сыну, спросил гневно: — Чего же ты молчишь, гром тебя порази? Разве не видишь, куда мы собираемся? Идем сватать невесту, а невеста твоя убежала. Чего теперь делать?

Марья за это время пришла в себя. Побег Ольги мог означать только то, что между ней и ее сыном ничего зазорного не произошло.

Дело со сватовством расстроилось. Куда пойдешь сватать, если Ольга ушла. Дмитрий снял шубу. Хлеб обратно положил на лавку в предпечье, ченькс — в поставчик над коником.

— Куда же очи пошли, глупые, на ночь глядя, замерзнут где-нибудь, — встревожилась Марья.

— Молодые никогда не замерзнут, — успокоил ее дел Охон.

Фима пришла поздно вечером. Ольгу проводила до самой Суры. Дальше Ольга пошла одна. Марья не попеняла дочери, что она ушла, не сказав, и ни о чем не расспрашивала ее. Она была расстроена.

На другой день дед Охон с Иважем ушли в Алатырь пешком.

В избе Нефедовых стало свободнее. Наведывались к ним редко. Да и некому было. Вечером в сумерках иногда приходила Пракся поговорить с Марьей или зайдут близнецы звать Степу на улицу. После бегства Ольги Охрем с Васеной некоторое время к Нефедовым не ходили. Охрем долго не выдержал. Васена держалась подольше. Но и она сдалась. При чем тут родители, если между детьми произошла такая оказия. Ведь Нефедовы от Ольги не отказались, хотели ее засватать. Она сама не захотела после этого остаться здесь, на новой земле. Так что в этой истории сама Васена виновата, незачем бы ей начинать с драки.

Ольга теперь жила в Баеве у сестры Анюры, которая прошлой осенью вышла замуж за одинокого парня.

Марья предложила Охремам перейти жить в их избу. У Кудажей очень тесно. Они охотно согласились.

Дмитрий так и не сумел застеклить окна. Деньги, предназначенные на стекло, ему пришлось израсходовать на угощение лесника и лесничего, отпустивших в долг ему лес на избу. Нефедовы почти до половины зимы жили без дневного света. Потом Охрем принес свои оконные рамы, снятые с баевской избы, оставленной на месте за ветхостью. Рамы были меньше проемов в избе Нефедовых, но их все же кое-как приладили с помощью жгутов, соломы и тряпок. В избе стало светло. Дмитрий в первое же воскресенье вынул из Марьиного сундука псалтырь и подсел к столу читать. Не забывал он и свою сшитую книжицу и время от времени раскладывал на столе письменные принадлежности и кряхтел над письмом. Охрем рядом с ним на лавке плел лапти и порой, склонив голову набок, наблюдал одним глазом за искусной рукой Дмитрия.