— Подожди немного. Сейчас будем есть. Сначала надо ослепить этих глазастых, — сказал Степа, откладывая ложку.

Мика не сразу сообразил, что надумал Степа. Он стоял с ложкой возле горшка, и в нем боролись два чувства — боязнь и голод, последнее, несомненно, победило бы, будь Степа немного настойчивее и покажи пример. Но Степа и сам опасался, что святые увидят, как они с Микой едят молоко, и обязательно скажут отцу и матери.

Степа положил обе иконы на стол и взял большие ножницы, которыми стригут овец.

— Степа, что ты хочешь сделать? — в страхе воскликнул Мика.

— Конечно, не овец стричь, не то позвал бы тебя держать. Начну с бородача, чтобы не грозился...

Мика наконец догадался, что к чему, и завопил истошно:

— Вай, Степа, не надо, я боюсь! Я лучше уйду и есть не буду!

Степа поставил иконы в угол, спрятал ножницы.

— Как хочешь, я ведь стараюсь из-за тебя.

Они некоторое время слонялись по избе, не зная, за что взяться. Они не могли ни играть, ни разговаривать. Все их мысли были заняты горшком молока. Мать вскипятила его, чтобы заквасить ряженку. Теперь и Степа почувствовал голод, хотя перед тем совсем не хотел есть. Но если Степе только казалось, что он хочет есть, то Мика действительно был голоден. Он уже давно раскаялся, что остановил Степу. Пусть бы выколол им глаза, зато наелись бы они как следует.

Наконец, не выдержав, он сказал:

— Давай, Степа, иконы накроем полотенцем, может, они ничего не увидят. У нас в избе всегда так делают, когда днем ложатся отдыхать.

— Что для них твое полотенце, коли они видят даже сквозь камень, — возразил Степа.

Немного погодя Мика заговорил снова.

— Ну тогда делай как знаешь, я согласен. Только когда ты будешь выковыривать им глаза, я выйду за дверь, ладно?

— Может, ты будешь за дверью и тогда, когда я стану есть молоко? — не без насмешки сказал Степа.

Мика, хотя и оставался в избе, не видел, как Степа ослепил на иконах святых. Он на это время плотно зажмурил глаза. Потом они ели молоко ложками, торопясь, проливая его на лавку и пол. Хлеб умудрились накрошить даже в горшок, так что Марье незачем было его и заквашивать. Она, как только вошла в избу, заметила беспорядок в предпечье. Степа уже бегал по улице. Его дозвались лишь к ужину.

— Ты зачем молоко разлил по лавке, целых полгоршка? — принялась отчитывать сына Марья.

— Это не я, Мика проливал. Я ему говорил — не лей, держи крепче ложку, а он все равно льет, — оправдывался Степа и вдруг с удивлением спросил: — А ты теперь откуда знаешь, что я ел молоко? Боги-то ничего не видели...

— Вот стукну тебя мешалкой по башке, будешь знать, как шкодить в избе да еще водить товарищей, — сказала Марья и погрозила той самой мешалкой, которой замешивают хлебы.

Она сейчас была далека от пасхальных разговоров о всевидящих святых и не обратила внимания на слова сына. Степа же замолчал, как только услышал о мешалке. Мать не любила лишний раз повторять угрозу. И все же он был доволен, что иконы ничего не сказали о его проделке. Мать догадалась сама, без их помощи. Значит, он не напрасно выколол им глаза.

Степа очень не любил, когда мать сердилась. Он подошел, прижался к ней лохматой головой и попросил прощения.

— В другой раз, мама, без твоего позволения ничего не трону, не возьму и кусочка хлеба, — говорил он, ласкаясь к ней. — Ведь я и сейчас не хотел трогать, да пожалел Мику. Он совсем голодный, ему старый дед есть не дает.

— Старый дед у них, сынок, добрый. А что сердитый, так иначе с такой большой семьей не справиться, — сказала Марья и, вернувшись к проступку сына, заговорила с ним ласково: — Ничего не трогай, сынок, самовольно. Ведь я от вас ничего не прячу. Когда садимся есть, все несу на стол. Брать без разрешения — большой грех, сынок...

— А что такое грех, мама? — перебил ее Степа.

— Грех, сыночек, это — грех. За него бог наказывает.

— Если отрезать ему руки, тогда чем он будет наказывать? — решил Степа и посмотрел в угол на иконы.

— Что ты болтаешь, беспутный, как можно отрезать богу руки? Бог живет на небе. Сам он скорее отрубит тебе, — возмутилась Марья и сокрушенно покачала головой: — Вай, сынок, не говори таких слов.

Степа снова посмотрел на иконы, подумал и разочарованно спросил:

— А эти кто такие, коли бог на небе?

— Это, сыночек, иконы, божьи лики. Сам бог на небе, а лик его здесь.

Степа замолчал. Пожалуй, он напрасно выковырял им глаза. Тот, кто все видит, живет на небе. До него не достанешь. Степа готов был сказать матери о том, что он ослепил лики на иконах, но в это время его внимание привлек голос отца, раздававшийся под окном. Отец приехал с пахоты. Степа забыл обо всем и побежал к нему навстречу.

Долгое время никто не замечал, что у икон выколоты глаза. В день поминания родителей, перед тем как отправиться на кладбище, Марья полезла на лавку вытереть с икон пыль и зажечь перед ними свечу. При свете лучины, которую держала Фима, она обратила внимание, что лики святых без глаз.

— Вай, Митрий, иди-ка, посмотри, что тут такое! — вскричала она, сняла иконы и положила их на стол.

Дмитрий подошел к столу.

— Что за чудеса?! — удивился он.

Они никак не могли понять, кто мог сделать такое, кого винить в этом. Но виноватый нашелся сам, и очень быстро. Как только Степа появился в избе, Дмитрий спросил его:

— Ты, сынок, не знаешь, кто исковырял Миколаю Угоднику глаза?

— Я исковырял их, тятя, большими ножницами. Мы с Микой Савкиным ели молоко, а они смотрели на нас, я думал: опять расскажут вам...

Степа говорил искренне, простодушно, не догадываясь о последствиях.

Дмитрий тяжело вздохнул и покачал головой. Марья развязала черный широкий пояс с кистями из мелкого бисера, которым она подпоясывалась, когда не надевала пулай. Степа посмотрел на пояс в руках матери и весь скался, словно его собирались засунуть в кошель.

— Я вот его немного поучу. На свою голову мы ни разу не наказывали этого самовольника, — проговорила Марья, схватила Степу за плечи, уткнула головой к себе в колени и отстегала.

Такое постигло Степу впервые. Он кричал во всю мочь, бился ногами и руками, стараясь вырваться.

Дмитрий стоял в стороне и не вмешивался. Он тоже считал, что сына поучить следует, а то, чего доброго, еще спалит избу.

Степа наконец вырвался из цепких рук матери, поспешно залез на полати, поплакал там и заснул.

Иконы оставались без глаз до самой осени. Летом у Дмитрия не было времени заняться ими. В сущности, он не знал, как поправить дело. Осенью, когда замесила на вареном конопляном масле замазку для окон, он взял кусочек ее и решил залепить дырочки на иконах. Получилось некрасиво, замазка торчала на иконах бугорками. Дмитрий соскоблил ее и замесил сам, пожиже. Жидкой замазкой и заделал дырочки. Когда замазка затвердела, он почистил замазанные места, сгладил неровности суконкой и своими чернилами из сажи на молоке подрисовал святым новые глаза.

Марья наблюдала за мужем и ойкала от удивления.

— Вай, Митрий, руки у тебя, будто золотые! Смотри-ка, что можешь делать!

Степа вертелся тут же. Когда отец все закончил и поставил иконы в угол, он запрыгал от радости:

— Мы с отцом сделали святым новые глаза! Лучше прежних сделали!

— То-то же, смотри, в другой раз не ковыряй, — сказал ему Дмитрий.

— Не буду, тятя, и зачем я тогда это сделал... Мама говорит, что настоящий бог живет на небе, — сказал рассудительно Степа.

Дума о переселении на новую землю снова стала беспокоить Дмитрия,

Поговаривали сначала, что упразднят подушную подать, снимут недоимки. Толковали всякое, а все оставалось по-прежнему.

Как-то поздней осенью, расстроившись, что опять мало запасли сена и его не хватит до весны, если придется кормить им и корову, он с досадой сказал: