— Мама, отчего нет у нас в Баеве такой красивой избы? — спросил он, когда они несколько отъехали от церкви.

— Это, сыночек, не изба, это — церковь, божий дом.

— Дом — разве не изба? — не унимался Степа.

Марья не знала, как ему объяснить.

— Все равно не изба, — повторяет она. — В избах живут люди, а в церкви — бог.

Но для Степы все это слишком мудрено, и он перестал спрашивать.

Марья увидела мать издали. Та стояла перед своей избой, видимо созывая внуков. Их у нее много, особенно если к ней пришли в гости другие сестры Марьи. Мать была одета по-праздничному — поверх белой вышитой рубахи — синие рукава. Большой пулай ее сверкал бисером и звенел монистами. Увидев сворачивающую к их воротам подводу, она махнула рукой на внучат и поспешила к телеге. Она прежде поклонилась Дмитрию, потом обняла дочь. Внука чмокнула в щечку. Степа, конечно, помнил бабушку, она в прошлом году летом навещала их, но по привычке спрятался от нее за мать.

Дмитрий завел лошадь во двор под навес. Ворота открыл ему шурин — старший брат Марьи — Прокопий. Он же принес для лошади охапку сена. Телегу оставили под окнами. Вскоре откуда-то явился сам хозяин, отец Марьи — старик Иван, или, как его называют в Алтышеве, старик Самар. Они — Самаркины. Здесь же находились тоже прибывшие в гости двое старших сестер Марьи. Дмитрий с Марьей среди такой многочисленной родни чувствовали себя несколько стеснительно. Они с ними редко встречались. Но труднее всех было Степе. Он вдруг оказался среди такого количества двоюродных братьев и сестер, что ему было трудно даже запомнить их имена. От шума и назойливых расспросов он держался поближе к матери, готовый в любую минуту спрятаться за нее. Сам он ни о чем не спрашивал и на вопросы отвечал коротко. Тети подшучивали над его дикостью. А. темнобородый дед с широким лицом и большими серыми глазами даже попугал:

— Я вот его засуну в подпол, коли боится людей.

Голос у деда басистый, громкий, и говорит он медленно, с расстановкой.

Бабушка Олена заступилась за Степу:

— Никому я его не дам в обиду, у нас он редко бывает. А кто бывает редко, того больше любят...

Дети быстро осваиваются и находят общий язык. Пока взрослые переговаривались и усаживались за стол, Степа как-то незаметно для себя смешался со всей оравой и побежал на улицу.

Прошла праздничная неделя, и люди занялись повседневными делами. Дмитрий пахал и сеял. Марья с Фимой возились с холстами. И лишь Степа не знал забот и никакого дела. Младшего ребенка в семье всегда любят и жалеют больше. Он иногда ездил с отцом в поле. Отец сажал его верхом на гнедуху и провозил круг-другой... Но Степа больше любил собирать полевой лук и строить из камней церкви. Дружок у него один, все тот же Мика Савкин. Лицо у Мики покрыто веснушками, кожа на носу шелушится, пальцы в бородавках. У Савкиных детей много, как выйдут под окна, точно выгоняют овечье стадо. Во время еды за столом у них и взрослые не помещаются, детям же наливают отдельно в длинное узенькое корытце и ставят на пол. Вокруг этого корытца они собираются, как поросята. Кому достается много, а кому и ничего. Кто постарше — дерутся, младшие -— плачут. Старик Савка сердитый. Его ременная плеть всегда висит на стене. Как только он входит в избу, ребятишки от него шарахаются в разные стороны и прячутся, кто куда успеет. Когда он пускает в ход плеть, не разбирается, кто виноват.

Многолюднее семьи Савкиных в Баеве нет. У старика Савки трое сыновей, семеро внуков. Сыновья давно седобородые, уже сами старики. Внуки все женаты, у них уже есть свои дети. Мика — сын внука старика и Савке приходится правнуком. К Савкиным Степа ходит редко, и только под окна, чтобы вызвать Мику. У них взрослые ребята озорники и горазды драться. Мика сам приходит к Степе почти каждый день.

— У вас нет сердитого деда, в вашей избе хорошо, — говорит он Степе.

— У нас тоже есть дед, дед Охон, — отвечает Степа. — Он совсем не сердит. Когда из города приходит к нам, то приносит с собой красивые игрушки и сладкие пряники.

— А что такое красивые игрушки и сладкие пряники? — спрашивает Мика.

Степа над ним смеется. Как можно не знать, что такое пряники и красивые игрушки. Что же он после этого знает?

— Пойдем к нам в избу, покажу тебе, — сказал Степа.

Они разговаривали под старой корявой ветлой, в самом затененном месте, где часто строили избы из прутьев и осколков кирпичей.

Марья с Фимой за огородом у бани белили холсты. Дмитрий в поле. Степа в избе хозяйничал один. Он пригласил Мику на полати, достал с полки псалтырь и начал показывать ему красные буквицы. Из середины книги выпали какие-то две синенькие бумажки, Мика схватил одну из них и быстро отправил в рот.

— И совсем не сладкие твои пряники, — сказал он, выплевывая разжеванную бумагу.

Степа хохотал над ним до слез и спрятал оставшийся листок обратно в книгу.

— Разве красивые игрушки сделаны для еды? Эх ты, пустая башка. Их надо смотреть, а не есть! Мы с отцом всегда смотрим.

— Ты же сказал, что они сладкие, — возразил Мика.

— То пряники сладкие. Вот когда дед Охон опять принесет, я тебе дам попробовать.

Мика не обрадовался Степиным игрушкам. Он и смотреть их не стал. Чего тут смотреть, коли их нельзя съесть. Степе пришлось отложить книгу. Он очень огорчился, что Мике не понравились красивые игрушки дедушки Охона, которыми он сам так восхищается. Он даже не успел показать ему знак, похожий на конек избы Никиты-квасника.

— Чего же тебе надо? — сердито спросил он приятеля.

Мика помолчал, понуро опустив голову, потом заговорил:

— Знаешь, мне каждую ночь снится еда, много еды, вкусной... Но как только протяну руку, сердитый дед замахивается на меня плетью.

— Зачем же он замахивается? — удивленно спросил Степа. — Ему жаль еды?

Мика, точно от холода, передернул остренькими плечами и молчал. Он не знал, отчего сердитый дед замахивается во сне на него плетью. Может, и правда ему жаль еды.

— Ты и сейчас хочешь есть? — опять спросил Степа и метнул взгляд на лавку в предпечье.

— Я всегда хочу есть и никогда не наедаюсь досыта, — голос у Мики задрожал.

Степа направился было в предпечье, но на полдороге остановился и посмотрел на иконы. Седой старик с иконы грозно смотрел на него и грозил пальцем. С другой иконы божья матерь с ребенком тоже уставилась на него. Степа отошел к конику, не спуская глаз с ликов святых. Они повернули глаза за ним и опять смотрели на него. Даже маленький, сидевший на коленях божьей матери, и тот не спускал с него глаз.

— Мика, пойди сюда, — позвал он дружка. — Скажи, святые на тебя смотрят?

Тот встал рядом и кивнул — смотрят.

— А ну, теперь встань у печки, — сказал Степа.

— И здесь смотрят, — заверил Мика.

«Вот тебе на! — думал Степа, объятый страхом, — как же это они в одно и то же время могут смотреть в разные стороны...»

Куда бы и как бы они ни становились, им казалось, что глаза святых неотступно следят за каждым. Видно, правда, что они смотрят за всеми. Раньше Степа этого не замечал. Видя, что Степа притих, испугался и Мика.

— Пойдем лучше на улицу, там они нас не увидят, — сказал он, направляясь к двери.

— Погоди, — остановил его Степа. — На улице не поешь. Давай повернем их лицом к стене, тогда они ничего не увидят.

Он залез на лавку и быстро перевернул иконы. Затем смело отправился в предпечье, снял с горшка с топленым молоком крышку и достал из берестяного кузовка две ложки.

— На, держи, — сказал он, протягивая одну из них Мике.

У того дрожали руки. Он взял ложку, но дотянуться до горшка не посмел.

— А знаешь, наша бабка говорит, что бог видит повсюду, и в темноте. Она говорит, что он видит и сквозь камень, — сказал он.

Степа не мог возразить. Как-то от матери он тоже слышал нечто подобное. Значит, в том, что он перевернул иконы, нет никакой пользы. Тут надо придумать что-то другое.