Девочек не стали так рано будить завтракать. Степу взяли с полатей сонного. За столом он больше дремал, чем ел. Как только его посадили в телегу, он уткнулся в задок и тут же заснул. Марья свернула зипун, подсунула ему под голову и села ближе к передку, спиной к мужу.

— Тебе не холодновато будет без зипуна? — спросил Дмитрий, трогая лошадь.

— Будет холодно, сяду поближе к тебе, не застыну...

Телега ехала по середине улицы, громыхая по еще необкатанной дороге. Все село еще спало, пользуясь праздником. При свете утренней зари нежно зеленели первые листочки на ветлах и тополях. На улице начинала пробиваться реденькая травка.

По большаку Дмитрий тронул лошадь рысцой. Здесь дорога гладкая, песчаная. В полутора верстах, почти параллельно большаку, протекает Алатырь. За рекой — широкая пойма, местами покрытая илистыми наносами и остатками полой воды по низинам и впадинам. Некоторые из этих впадин большие и глубокие. Они пересыхают лишь в жаркое лето. Вдали темнеет сосновый лес.

Невдалеке от Ахматова Нефедовых нагнала большая черная карета, запряженная четверкой. Кучер, молодой, в черной легкой поддевке, с рыжим чубом из-под блестящего козырька картуза, зычно крикнул: «Берегись!» И тут же ожег Дмитриевого коня поперек спины ременным кнутом. Гнедой, не знавший ни кнута, ни хлыста, шарахнулся в сторону и чуть не опрокинул телегу. Марья в ужасе вцепилась в Дмитрия, Дмитрий обеими руками схватился за грядки. На их беду возле дороги попался овражек, и телегу подкинуло еще раз. Дмитрий упустил из рук вожжи, но гнедой вскоре пошел шагом и затем остановился.

— Самого бы тебя так огреть плетью поперек спины! — ругался Дмитрий, въезжая на дорогу.

Марья, с непонятным самой волнением, смотрела, вслед удалявшейся карете и думала: «Какие же это люди ездят в таких красивых сундуках?..» Дмитрий, словно догадавшись о ее мыслях, недовольно проворчал:

— Должно быть, какой-нибудь архирей едет али богатый барин.

Дмитрий стал поторапливать лошадь. Солнце уже взошло, а они еще не добрались до Ахматова. Телегу подбрасывало на кочках и выемках. Марья положила руку на Степу, а другой схватилась за грядку. Степа подпрыгивал в телеге, но спал крепко.

— Куда так гонишь, колеса растеряешь... — сказала Марья.

— Та черная телега, должно быть, уже в Алатырь въехала, а мы все еще трясемся, — отозвался Дмитрий, все еще сердясь на озорного кучера.

— За ними нам все равно не угнаться.

Степа проснулся, сел, протер глаза и огляделся. Все вокруг было незнакомо. Помолчав, спросил:

— Мама, а где наша изба?

— Далеко, сыночек, далеко... Вон видишь, на горе Ахматово, так за этим селом.

Степа вглядывался в ту сторону, куда показывала мать. Никакого села он там не видел. На горе чернело что-то вроде леса, а между голыми деревьями виднелся большой белый дом. Лучи солнца били прямо в его окна, и они будто пылали. Степа долго как зачарованный смотрел на эту игру света, пока подвода не стала подниматься в гору и окна белого дома потухли. Вскоре и сам дом, окруженный темными деревьями, остался далеко позади. Подвода въехала на холм. Марья, подтолкнув сынишку, указала на раскинувшиеся перед ними дома.

— Видишь, какой город-то.

— Это еще не город, — отозвался Дмитрий. — Это — Алатырский посад. Вот его проедем, тогда уж будет город.

От посада до города около полверсты. Дорога здесь вымощена булыжником, быстро на телеге ехать трудно, трясет.

Ближе к городу мостовая стала шире. В городе, видать, теплее, чем в Баеве. Степа заметил, что на ветлах и тополях здесь листья большие, почти как настоящие, а у них в Баеве они едва проклюнулись из почек. В изумлении он вертел головой вправо и влево. Здесь все было по-иному.

Избы большие, крытые не соломой, а жестью и тесом. Почти у каждой избы по две трубы. В Баеве две трубы только у Никиты-квасника. А у дяди Охрема нет и одной. Крылечки чистенькие, крашеные. Степе казалось, что они сделаны совсем не для того, чтобы по ним ходить.

Над городом висел пасхальный перезвон колоколов, в воздухе ощущался терпкий запах первой весенней зелени. По улице проходили нарядные люди. Они шли от церквей, в которых недавно закончилась служба. Степа притих и только с удивлением смотрел на горожан, одетых совсем не по-баевски. И женщины здесь не носят ни кокошников, ни пулаев.

Дмитрий свернул лошадь в другую улицу и остановился у высокой кирпичной стены. Поблизости виднелись высокие деревянные ворота, в одной половине которых была прорезана небольшая дверь с окошечком. Вдоль стены росли старые корявые ветлы и тополя. Степа поднял голову, посмотрел повыше стены и оторопел: там возвышалось большое непонятное строение, на макушке которого торчал крест, похожий на тот, что стоит на баевском кладбище, у могилы деда Ивана.

— Мама, мама, кто там похоронен? — спросил он, показывая вверх.

— С чего ты взял, что там кто-то похоронен? Кто хоронит в церкви?

— Так зачем там крест, если это не могила?

— Ничего-то ты, сынок, не знаешь. Кресты ставят не только на могилах, и на церквах ставят, — пыталась вразумить его Марья.

Дмитрий в это время подошел к воротам и постучал. Привратник-монах открыл оконце в двери и высунул голову. На голове у него была черная скуфья, Степу она рассмешила. Он по-своему воспринял ее острый верх и клин бороды монаха.

— Посмотри, мама, у того человека, который разговаривает с отцом, голова снизу и сверху сточена.

— У него шапочка такая островерхая и борода клином. Ты не смейся над ним, он — божий человек.

Дмитрий поговорил с монахом и вернулся к подводе. Он перевязал ослабевший чересседельник, поправил дугу и взял в руки вожжи.

— Иважа не придется увидеть, — заговорил он, когда тронул лошадь и на ходу сел на край телеги. — Они с дедом Охоном еще до разлива Суры ушли куда-то к Симбирску. Монах сказывал, там где-то строят церковь.

Марья промолчала. Она с горечью подумала, что и сегодня ей не придется увидеть сына, и только после этого сказала, ни к кому не обращаясь:

— В каждом селе строят церковь...

От монастыря они повернули обратно и по одной из поперечных улиц спустились к Суре. Мост еще не был установлен, переправлялись на пароме. Сура была мутная после половодья. Когда паром перевозил их подводу к тому берегу, Степа смотрел на воду, и ему казалось, что они вместе с паромом плывут против течения. Задумавшись, он и не заметил, как пристали к другому берету. За Сурой дорога пошла лесом. Дмитрий протянул хворостину куда-то вперед и вправо и сказал:

— Вон там наша новая земля... Как там живут Назаровы и Кудажины? — он немного помолчал, затем заговорил снова: — Нам тоже нужно было бы тронуться вместе с ними.

— Кто знает, может, и придется переселиться, — отозвалась Марья.

В лесу было сыро и прохладно. Марья стряхнула с зипуна травинки и оделась. Степу она посадила поближе к себе, обхватила рукой, чтобы ему было теплее. На голове у Степы старая шапчонка Иважа, одет он в пиджачок, перешитый Марьей из старого зипуна, и в новую, первую его собственную рубашку. Ворот и обшлага рукавов Фима старательно вышила цветными нитками. На вороте — настоящая костяная пуговица. Их три штуки выменяла у проходящего торговца-татарина Марья на яйца и пришила отцу и сыновьям по одной.

Лесом дорога всегда кажется длиннее. Едешь ли, идешь ли — все ждешь, когда впереди посветлеет. Марья это знает хорошо. В девичестве ей приходилось не раз ездить по лесной дороге в город. По ней же ее везли в Баево, Дмитрию в жены. В первые годы замужества она с Дмитрием часто наведывались в Алтышево. Позднее стали ездить реже. Теперь же хорошо, если соберутся раз в год.

Все эрзянские села очень схожи между собою. Возле каждой избы обязательно растут ветлы, на каждом огороде почти всегда есть несколько яблонь, пусть даже диких, лесных. Здесь очень редко увидишь саманную избу. Эрзяне любят деревянные, рубленные из толстых бревен. Алтышево находится вблизи леса, поэтому избы здесь получше, чем в Баеве. Ворота не плетневые, а из сосновых, гладко выстроганных тесин. Посередине села новая церковь сияет голубой краской под весенним солнцем. Марья увидела ее впервые. У Степы даже захватило дух при виде этого строения.