Марья с Иважем закончили всю пахоту и сев. Под самый конец сеяли коноплю и сажали картофель. На посадку картофеля выходила вся семья. Марья вспахивала сохой борозды, остальные сажали. Степа помогал отцу. Если картофелина падала в борозду разрезанной частью вверх, он ее переворачивал... От других не отстали, все закончили вовремя. Дмитрий был в хорошем настроении: на ногу понемногу начал ступать. Он уже оставил костыли и ходил, опираясь на палку. Хотя все еще и было больно, но терпимо.

В середине лета неожиданно пришел дед Охон. Дмитрий подумал: не за псалтырем ли? Теперь, когда нога стала поправляться, псалтырь не так-то был нужен. Когда будешь читать? Дед Охон вынул из дорожного мешка ребятишкам гостинцы — городской калач и пряники.

— Тебе тоже принес гостинец, — сказал он Дмитрию и вынул из мешка свернутую пачку, положил на стол. — Вот тебе чистая бумага, списывай псалтырь.

— Вот так дела, — промолвил Дмитрий, качая головой. — Когда же теперь буду заниматься с псалтырем? Ты ведь снова его не забудешь, заберешь с собой?

— Я и не забывал, просто оставил, — сказал дед Охон. — Только забыл об этом сказать.

— Зато Степа не забыл, сказал мне, где лежит книга, — усмехнулся Дмитрий.

Дети были на улице, в избу собрались лишь к ужину. Марья сварила к вечеру картофельный суп, забелила сметаной.

— Дедушка Охон, баню тебе истопить? — спросила она, когда закончили ужин.

— В прошлую субботу парился в Алтышеве. Твоя мать, старуха Олена, пригласила.

Марья рада была услышать о матери. Она ожидала, что старик поведает что-нибудь и о ее родных. Но дед Охон начал рассказывать о постройке церкви в Алтышеве. Он взял подряд сделать остов иконостаса, и ему необходим хороший помощник. Пока плотники поднимают стены и подводят крышу, остов иконостаса должен быть готов. Ему не хочется брать незнакомого помощника. Иваж умеет хорошо строгать, фуговать, другого помощника ему и не надо. Весенняя пахота теперь закончилась, для чего Дмитрию держать сынишку дома.

Дмитрий не знал, что и сказать деду Охону. Если бы нога окончательно поправилась, то Иважа, конечно, не для чего держать дома. Пускай бы ходил со стариком. Ходил же он с ним три года. «И то следует сказать, — рассуждал про себя Дмитрий, — кто его научит, кроме деда Охона... Может подойти такое время, что и отпустил бы его, да не с кем...» Он вопросительно посмотрел на жену. Марья сидела на лавке в предпечье и при сумеречном свете угасающего дня занималась шитьем. Дети так вырастают из одежды, что не успеваешь на них шить. Хорошо хоть то, что Степа все донашивает после Иважа, на него не приходится шить. Она перехватила взгляд мужа и сказала:

— Отпусти его, Дмитрий, пусть идет с дедом Охоном. Паровое поле вспашу сама, другим делом он все равно не занимается. Косить его не заставишь. К жатве, может, сам ходить станешь.

Дмитрий, признаться, не ожидал, что жена согласится отпустить Иважа. Ведь он, откровенно говоря, беспокоился только из-за нее. Все опять ляжет на ее плечи. «Как знать, может, смогу выехать сам и на подъем пара», — подумал он и попробовал ступить больной ногой. Нет, боль еще ощущалась.

Сам Иваж поехал в ночное с баевскими парнями на Алатырьскую пойму. Там трава обильная, сочная. Ездят, конечно, тайком. Пойма принадлежит не Баеву, поэтому всю ночь приходится быть настороже, в любое время могут нагрянуть объездчики. Тогда — добра не жди. Но баевские парни надеются на своих лошадей, верхом их не так-то просто догнать. Да и другого выхода нет, Баево не имеет своей поймы, а лошадей кормить где-то надо.

Ночью, на постели, между мужем и женой снова произошел разговор о просьбе деда Охона. Дмитрий рассудил, что хотя он и стал ходить, все равно без помощника ему не обойтись. У Марьи свои дела — по дому, по двору. Не станешь ее повсюду таскать с собой. Скоро подойдет сенокос, а там, гляди, и жатва, снопы не с кем будет возить.

— Не отпущу, — сказал он жене.— До осени пусть находится дома, потом видно будет.

— Не отпустишь, не отпускай, — согласилась Марья.

Наутро дед Охон в Алатырь отправился один. Иваж еще не успел вернуться с ночного. О том, что в его отсутствие шел разговор, отпускать его с дедом Охоном или не отпускать, ему поведала Фима. Иваж жалел, что его не отпустили с дедом Охоном. Все-таки пахать не нравилось. Ничего хорошего в этой работе нет, ходи целый день за сохой, как привязанный. Руки и ноги болят. Не лучите пахоты и жатва. О своих мыслях он поведал сестре. У Фимы на этот счет было свое мнение. Ей казалось, что ее работа куда труднее пахоты и жатвы.

— Ты попробовал бы разок сесть за ткацкий стан или за прялку, тогда бы не стал так говорить, — сказала она.— Бьешь, бьешь целый день по холсту — заболят не только руки и ноги, но и все тело.

— Ты еще маленькая, поэтому так тебе кажется, — возразил Иваж.

— Вот и не кажется, а правда. И вовсе я не маленькая.

Маленькой она себя не считала — ей уже целых восемь лет.

Иваж снисходительно усмехнулся, но возражать не стал. Он лишь заметил, что годика через четыре она действительно будет взрослой. Ведь ему самому уже двенадцать лет, и он действительно взрослый.

К сенокосу Дмитрий с Иважем сделали новую арбу. Старая почти развалилась, ее делал еще отец Дмитрия. Пока тесали, пилили, Дмитрий, оберегая ногу, работал сидя. Рубанком строгал Иваж. Дед Охон оставил им от своего инструмента для хозяйственных нужд рубанок и бурав. Для постройки телеги этого инструмента достаточно. Дмитрий помнит, как его отец сделал телегу всего лишь с помощью топора, другого инструмента он не знал.

Степа весь день не отходил от плотников. Встанет утром, позавтракает и бежит во двор. Все гладкие деревяшки и обрезки, которые идут в отход со щепками и стружками, он сразу же отбирал и пытался соорудить из них свою телегу. Каждый вечер Марья, собирая щепки и стружки на растопку, заодно уносила в избу и его сооружение. Но Степа не унывал и начинал мастерить новую. Его огорчало лишь то, что его тележка сразу же разваливалась, как только он делал попытку сдвинуть ее с места. Ведь отцова телега не развалилась, когда в нее в первый раз впрягли лошадь и поехали в Перьгалей-овраг косить зеленую траву для гнедого. Степа тоже поехал с отцом и Иважем. А когда вернулись обратно домой, он стал просить брата сделать для него такую же телегу, только маленькую.

— Есть у меня время для этого, — отнекивался тот. — Надо тебе тележку, сделай сам. Мы вот с отцом сделали.

Степа расплакался. За него заступилась мать:

— А ты сделай ему какую-нибудь коляску, он ее будет возить.

— Ну пойдем, телок ревущий, сделаю тебе тележку.

Степа вскочил и устремился за ним во двор.

Этот год для семьи Нефедовых был особенно тяжелым. Хлеб уродился плохо — не собрали ни соломы, ни зерна. И сена накосили мало. Весна хотя и выпала дождливая, но все лето стояла нестерпимая жара. И хлеба и травы высохли на корню. Дмитрий косил почти на одной ноге, другая служила всего лить подпоркой. Таким же образом скосил и яровые. Если бы выросла настоящая солома, как это бывает в урожайные годы, то ему бы с ней не справиться. Пар вспахал Иваж, засеял сам Дмитрий. Он ходил по полосе, сильно припадая на больную ногу. С молотьбой затянулись до половины зимы, хотя и молотить-то особенно было нечего, еле собрали семена. Все баевские жители ожидали голодной зимы. С больной ногой Дмитрий не смог пойти на лесорубку, поэтому остались почти без дров. Теперь им придется всю зиму отсиживаться в холодной избе. Такое было не только в семье Нефедовых. Многие не смогли на зиму запастись дровами. По обочинам полевых дорог предприимчивые люди осенью собрали даже посохшую полынь. Ее ходили собирать и Иваж с Фимой. Принесли две вязанки. А что толку в сухой полыни, если нет дров? Этих двух вязанок еле хватило сварить чугун картошки. Но все же главная беда не в дровах. Воз дров можно привезти и зимой, лишь стоит не поспать одну-две ночи, когда лесные сторожа меньше всего ожидают порубщиков. Беда была даже и не в хлебе. Эрзяне привыкли есть все. Нет зерна — едят картошку, нет картошки — добывают древесную кору и пекут хлебы из коры, собирают желуди, березовые сережки. Главная беда — нет корма для скота. Лошадь и корова не будут есть древесную кору. Им подавай сено, овес и мучную посыпку. Овса почти нет, да и сена хватит только для лошади. Дмитрий с осени строго наказал жене не давать сено корове и овцам. В первые недели, как выпал снег, Марья кормила корову рубленой соломой, обваренной кипятком. Но без мучной посыпки от того корма молока корова не даст. Из трех овец — двух зарезали в начале зимы, одну оставили на племя. Мясо засолили в кадку, с тем, чтоб понемногу распродать, когда оно подорожает. Часть действительно распродали, и деньги пошли на уплату подушного налога. А с овцой, оставленной на племя, случилось несчастье. Во двор ночью забрался волк и зарезал ее. Теленка они продали в середине лета, тоже для уплаты налога. Несчастье следовало за несчастьем. Свинья опоросилась в хлеву восемью поросятами и до утра съела их всех. Такую свинью разве будешь держать в хозяйстве. Ее продали за полцены. Так большой двор Нефедовых опустел, остались лошадь и корова. Из-за коровы между Дмитрием и Марьей шла настоящая война. Дмитрий предлагал ее немедленно продать, пока она не потеряла из-за бескормицы в весе. Марья никак не хотела расставаться с ней. К тому же скотина на базаре до крайности подешевела, так что придется отдавать ее за бесценок. Корову все же пришлось продать. Марья плакала и причитала, что ребятишки остались без молока.