12-13 июля 1917 года (по новому стилю) в Ухте состоялся съезд представителей карельских волостей[160]. К этому времени ситуация в стране изменилась, и стало ясно, что власть Временного правительства ослабла. Помимо политических оппонентов в лице советов этим воспользовались и национальные организации окраин. Одной из первых бросила вызов центральной власти украинская Центральная Рада, принявшая в одностороннем порядке 10 (23) июня Первый Универсал, провозгласивший национально-территориальную автономию Украины в составе России. 2 (15) июля Рада получила правительственную декларацию о том, что правительство благосклонно отнесётся к разработке проекта национально-политического статута Украины. Генеральный секретариат был признан украинским высшим распорядительным органом. Это привело к кризису внутри самого Временного правительства – три министра-кадета (Д. И. Шаховской, А. А. Мануйлов и А. И. Шингарёв) покинули его в знак протеста против уступок автономистским требованиям Рады. На следующий же день в Петрограде началось вооружённое восстание анархистов и большевиков.

Серьёзный кризис разразился и в отношениях Временного правительства с Финляндией, являвшейся колыбелью карельского национального движения. 5 (18) июля, в разгар июльского кризиса, когда не ясен был ещё исход восстания большевиков в Петрограде, финский сейм одобрил (136 голосов «за» и 55 «против») социал-демократический проект «закона о верховной власти», суть которого сводилась к тому, что парламент Финляндии явочным порядком присваивает себе право принимать решения, касающиеся внутренних дел Великого княжества. Сейм решил не направлять этот «закон о верховной власти» на утверждение Временному правительству. Это привело к кризису в отношениях между Великим княжеством и Временным правительством и роспуску парламента Финляндии.

Как видим, Ухтинский съезд проходил, можно сказать, под аккомпанемент различных грозных событий, которые не могли не повлиять на радикализацию требований его организаторов. Однако, прежде чем мы обратимся к ходу и резолюциям самого съезда, вникнем в те настроения, которые в тот момент царили в карельской деревне. Историк Стэйси Черчилль обобщил наблюдения эмиссаров Карельского просветительского общества, отражённые в их рапортах. Он констатирует, что, хотя политические позиции жителей различных регионов Карелии сильно различались, эти различия не касались экономических проблем. Здесь царило единодушие: крестьян везде объединяло требование раздела земли и государственных лесных угодий[161].

Волостные земельные комитеты выдвигали требования бесплатной передачи всех земель в общегосударственный фонд и уравнительного распределения этих земель на условиях долгосрочного пользования, требовали возврата отрезанных ранее в пользу казны сенокосных и других участков[162]. Во многих местностях крестьяне, не дожидаясь решений высшей власти, настаивали на выделении им покосов и земельных участков. Олонецкий губернский земельный комитет, напоминая, что Временное правительство приостанавливает всякое движение земельной собственности, с тревогой предупреждал в августе население о том, что «всякое насильственное нарушение прав собственника неуклонно будет преследоваться законом»[163].

Отчаявшиеся карельские крестьяне начали искать возможности самостоятельного решения давно назревших проблем. Как и в других национальных регионах страны, выход виделся многим в регионализации, той или иной форме автономного самоуправления внутри России. Для карельских регионов встал вопрос о выборе формы самоуправления, и, как показывают источники, единого мнения здесь не существовало. Стейси Черчилль, сравнивая рапорты из Беломорской и Олонецкой Карелий, приходит к выводу, что если в первой преобладал «уверенный карельский дух» и ненависть к царским чиновникам, священникам и полиции, которых изгоняли из ряда мест (их обоснованно считали агентами власти и проводниками русификационной политики), то жителям Олонецкой Карелии была присуща ориентация на российские центры и недоверчивое отношение к политической деятельности Финляндии в регионе. И хотя и здесь можно было найти людей, надеявшихся на присоединение Олонецкой Карелии к Финляндии, гораздо больше встречалось таких, кто жёстко противостоял этой идее. Эмиссар Карельского просветительского общества В. Петров, проехавший по волостям Олонецкой Карелии, в рапорте от августа 1917 года подчёркивал, что «большая часть народа – ничего не знающий элемент, цепляется за своё прежнее состояние и верит в „Великую Россию“, каким бы положение ни было»[164].

Черчилль подчёркивает, что, тем не менее, Олонецкая Карелия не была однородным регионом. Население её северо-западных волостей, Ребол и Поросозера, было более подвержено финскому влиянию. Посланные сюда два агента сообщали, что многие жители выступали за создание здесь финской школы. Однако в других районах Олонецкой Карелии, по донесениям эмиссаров, жители даже стеснялись своего языка и стремились говорить с чужими по-русски, как бы демонстрируя свою «культурность». Поэтому агенты Карельского просветительского общества в этих регионах не имели успеха[165].

Черчилль выражает уверенность в том, что как жители Беломорской Карелии, так и население Ребольского и Поросозерского уездов в целом положительно относились к «панфинской» идее, – то есть идее единства (духовного, культурного, а в будущем и политического) финского и карельского народов. Однако наши наблюдения выявляют более противоречивую картину: мы не можем утверждать, что чувство национальной близости к финнам, профинская идентичность господствовала во всей Беломорской Карелии. Отношение к Финляндии варьировалось в различных волостях края и зависело от многих обстоятельств, в частности, от близости к финской границе.

Например, сторонник Карельского просветительского общества, житель Панозера Матти Вассанен в письме от 8 июля 1917 года подчёркивал, что по степени приверженности «финской идее» жители «верхних» и «нижних» деревень Беломорской Карелии резко различаются. «Почтительно интересуюсь, – писал он Алексею Митрофанову, – как Просветительское общество собирается пробудить этих карел из нижних деревень, которые почти поголовно русскоязычные?» В письме выясняется, что «нижними деревнями» (alakylät) он называет поселения восточных волостей Беломорской Карелии, таких как Юшкозерская, Панозерская, Маслозерская и Подужемская. Автор письма негодует, что, в отличие от Вокнаволоцкой, Кондокской, Тихтозерской и Ухтинской волостей (перечисленные волости располагались вдоль финской границы), где «народ знает, что нам нужно делать и чего единодушно требовать», и уверен, что в Финляндии находятся «наши братья карелы, которые вновь подняли флаг в защиту карельских интересов» – жители «нижних деревень» ничего этого не осознают. «Это, наверно, происходит от того, – горько сетует Вассанен, – что здесь не было никакого [национального. – Примеч. авт.] пробуждения», и местное население в основном обучалось в русских школах[166].

Интересно, что о подобном же ментальном разделении между восточными и западными волостями Беломорской Карелии свидетельствует и другой респондент Митрофанова, вновь избранный (вместо изгнанного после Февральской революции) староста Ухты Лео Панкконен. Уже после Ухтинского съезда, в конце июля 1917 года он, перечисляя в письме те же волости – Юшкозерскую, Панозерскую, Маслозерскую и Подужемскую, – сообщает, что их жители всё-таки, в отличие от ухтинцев, склоняются в вопросе языка к русскому, хотя в школьном вопросе стоят скорее на позиции обучения на карельском или финском[167].