Таким образом, как видим, несмотря на подробно расписанный проект национально-территориальной автономии, наиболее насущными проблемами карелы по-прежнему считали нерешённые экономические вопросы, из-за которых, как они прекрасно сознавали, не осуществлялось развитие их региона и ухудшалось их благосостояние. Нет сомнения, что и проект автономной области, и стремление перейти к самоуправлению имели своей конечной целью облегчить возможность проведения реформ. В способность ослабевающей центральной власти хоть в чём-то улучшить сложившуюся тяжёлую ситуацию верилось всё меньше.

Необходимо напомнить, что аналогичные съезды с похожими решениями проходили в 1917 году почти во всех национальных регионах России. «Требования автономизации, – пишет исследователь аналогичных процессов в Молдавии, – становились привлекательны по мере того, как массы уставали от политической смуты, от некомпетентности и неповоротливости Центра»[178]. При этом, как справедливо отмечает Т. Ю. Красовицкая, именно этнос выступал в условиях нестабильности как аварийная группа поддержки, как группа обеспечения экономических и политических преимуществ. Принадлежность к группе соплеменников давало человеку чувство защищённости[179]. Однако вплоть до большевистского переворота национальные регионы (за редким исключением) не ставили вопроса об отделении от России.

Поэтому не должно удивлять, что идея национальной автономии вызывала интерес в разных карельских регионах, – и не обязательно в русле предлагаемой Карельским просветительским обществом политики. Известно, например, что за месяц до Ухтинского съезда, 14 июня вопрос об автономии Карелии был вынесен на чрезвычайное заседание Олонецкого губернского земства и вызвал «большие прения», захватившие и следующий день. Настроения гласных были в целом единодушными: они выступали против раздела губернии по национальному признаку и считали карел неготовыми к самостоятельной государственности (гласный Кищенко пространно аргументировал это тем, что у Карелии нет «ни письменности, ни литературы, ни культуры, ни истории, ни государственных деятелей – карел»). После дальнейшего обмена мнениями пришли к заключению, что карелы не склонны к автономии, желают жить вместе с русскими и составлять с ними единое целое. Была принята следующая резолюция:

Мы не можем судить, каков был процент карел в составе губернского земства, – но, судя по публикации, своей альтернативной позиции они не высказали. Поэтому интересно посмотреть, как шло обсуждение вопроса об автономии в карельских регионах. Сохранились воспоминания ребольского общественного деятеля и главы продовольственной комиссии в 1917 году, сторонника «панфинской» линии Пекки Кюёттинена, которые могут дать некоторое представление о дискуссиях, происходивших в 1917 году в Реболах. Не называя, к сожалению, конкретных дат, он сообщает, что вопрос карельской автономии неоднократно ставился на обсуждение на общих и земских собраниях и вызывал сильные споры. Речь, несомненно, идёт о весне, лете и осени 1917 года[181].

Так, на втором из земских собраний, состоявшихся здесь после Февральской революции (первое было признано не соответствующим новым законам), обсуждался вопрос введения обучения финского языка в школьную программу. Для Ребол этот вопрос был актуален – как мы уже писали, волость была тесно связана с Финляндией экономически. Тем не менее состоялась бурная дискуссия, в ходе которой «русские и их компаньоны» противостояли этому предложению. Было, однако, принято решение во всех школах по часу в день преподавать финский. Кюёттинен прокомментировал: «Мы добились первой победы на национальном фронте».

Вопрос карельской автономии обсуждался в Реболах постоянно, и сформировалась группа её сторонников (помимо Кюёттинена, в неё входили ещё четыре активиста). Жёстко противостояли этому сторонники «прорусской» линии, в частности, местный священник, и одновременно с этим на политическую арену стали выдвигаться большевики, которые «начали потихоньку сеять бурю». Они заявляли, что идея карельской автономии – это капиталистическая «буржуазная» инициатива. Начали звучать голоса о том, что «моржей» – буржуев нужно убивать, они только и хотят, что отдать карельский народ в новое рабство. Только в союзе с большевиками мы добьёмся настоящей свободы, внушали их сторонники. «В конце концов, – замечает Кюёттинен, – обе эти группы нашли друг друга и слились вместе против нас, национально мыслящих карел». Хотя народ, по словам мемуариста, относился к «национально мыслящим карелам» с симпатией, коммунисты и священник (Кюёттинен называет его «черносотенным») действовали активно. Листовки и агитационная литература, сетует Кюёттинен, поступают бесперебойно, и многие слабые духом подпали под обаяние «свободы» и больших обещаний.

Постоянно и безнадёжно ухудшавшаяся ситуация, понимание того, что в управлении Россией царит полный хаос, приводили ко всё более отчётливому стремлению обособиться от летящей в пропасть страны, найти свой, отдельный выход из тупика. В декабре 1917 года гласными в губернское и уездное земские собрания были избраны в Реболах Г. П. Григорьев и Ф. В. Нечаев. Им были даны наказы – при подходящем случае поднять вопрос о карельской автономии. Кюёттинен утверждает, что Повенецкое земство решило как можно энергичнее работать на осуществление этого плана[182]. Однако ситуация вновь изменилась – после большевистского переворота стало ясно, что стратегию и политическую линию нужно менять.

Первые советы появились в промышленных центрах Олонецкой и Архангельской губерний ещё весной и летом 1917 года[183]. После Октябрьского переворота процесс пошёл семимильными шагами, и к марту 1918 года советская власть широко распространилась в населённых карелами уездах Олонецкой губернии. Носителями революционных идей стали здесь, как правило, демобилизованные, возвращавшиеся с фронтов солдаты и младшие офицеры[184]. Распускались губернские и земские учреждения, которые повсеместно заменялись комиссариатами и советами. Уездные земские управы прекратили свою деятельность к лету 1918 года[185]. В деревнях Олонецкой губернии на общих собраниях провозглашалось создание советов. При этом, как справедливо подчёркивает Сергей Яров, «многие крестьяне не воспринимали Советы как некие совершенно новые органы. Они оценивались ими, скорее, как преемники прежних структур власти»[186]. Эту же точку зрения разделяет Людмила Новикова, которая отмечает, что обычные жители и низовые политические лидеры часто вообще не видели различий между советами, земствами и другими формами самоуправления[187]. Это объясняет ту лёгкость, с которой многие крестьянские общества заменяли земства советами, как это произошло, например, в Повенецком уезде и Толвуйской волости, где земские собрания были просто переименованы в уездные и волостные советы[188]. В Беломорской Карелии эти процессы проходили медленнее в связи с очень плохой инфраструктурой и труднодоступностью деревень.