Поэтому самым простым решением проблемы стало активное привлечение самих рыцарей в качестве ударной силы ромейского войска. Формировались также отряды из турок, половцев, активно использовались англо-саксонские воины в составе императорской гвардии. Однако предпринимались и попытки сформировать собственные отряды «по западному образцу»[351].
Из-за частых контактов с латинскими крестоносцами появились новые приемы ведения боевых действий. Правда, как отмечают историки, например Т. Довсон, это коснулось в основном кавалерии[352]. До этого тяжелой кавалерии клибанариев предписывалось атаковать противника шагом в тесном взаимодействии с пехотой. Теперь же вошел в обиход традиционный для Запада таранный удар копьем тяжеловооруженного всадника. Ко временам Мануила ромейская конница стала практически неотличима от западной ни по вооружению, ни по тактическим приемам.
Необходимость реформ была вызвана и внутренним кризисом фемной системы. В условиях уменьшения дохода государства Алексий Комнин стал активно пользоваться так называемой пронией — правом управления какой-либо областью с получением от нее дохода при условии военной или гражданской службы, что имеет определенные параллели в системе западного феодализма.
Стратиотское фемное ополчение, показавшее свою слабость во время балканских войн с Гвискарами, было фактически заменено на прониарное, главной ударной силой которого была тяжелая кавалерия. Хотя катафракты XII века наследовали имя тяжелой кавалерии ранней Византии (да и то может быть лишь данью известной моде на архаизацию терминов ее историков), они стали больше напоминать западноевропейское рыцарство, с его недисциплинированностью и малой управляемостью[353].
Этот процесс был замечен и латинянами, воспринимавшими Мануила Комнина за близкого им короля-рыцаря. С другой стороны, это же стало одной из причин угасания полемологической литературы Византии. Начиная с XI века военная наука Романии фактически прекратила свое развитие, и до самого падения Константинополя в 1453 году не сохранилось ни одного трактата, описывающего поведение стратега в изменившихся условиях, или хотя бы упоминания о нем.
Вполне возможно, это связано с тем, что столкнувшись с новыми западными методами ведения боя, талантливые полководцы стремились скорее перенять их, чем создать свои способы борьбы с ними. Иными словами, писать о том, как следует справляться с таранным ударом латинских рыцарей, не было нужды, поскольку в византийской армии были аналогичные соединения. «Рецепт победы» лежал скорее в области экономики — кто сумеет нанять больше тяжеловооруженных всадников, тот и побеждает.
Однако ромеи хранили богатые инженерные традиции, мастерски вели осады и защищали крепости, что в высоком Средневековье часто оказывалось важнее полевых битв. Если внимательно присмотреться к повествованию Никиты Хониата и Иоанна Киннама, то упоминание различных осад встречается намного чаще, чем масштабных полевых сражений.
Вопрос об удачности проводимых реформ довольно сложен. Однако по тону летописцев можно судить, что в правление Мануила византийцы научились справляться с натиском западных рыцарей. Хотя «варварская ярость» продолжала удивлять своей силой, но у ромеев было, что ей противопоставить. Как сообщает Иоанн Киннам, во время итальянской кампании византийская армия действовала вполне успешно[354], периодически побеждая даже в сложных для себя прямых конных стычках[355].
Интересно, что влияние латинских обычаев в Византии в правление Мануила распространилось и на судебную систему. Как упоминает Диль[356], появилась даже практика судебных поединков, невозможная какими-то пятьюдесятью годами ранее в годы Алексия Комнина, не говоря уже о немыслимости подобного в более ранние эпохи.
Учитывая, что на Западе в раннее Средневековье существовала определенная связь представлений о священной войне с идеей судебного поединка, эта тема заслуживает упоминания в нашей работе. Однако эта связь прослеживалась только в т.н. честной войне, или «guerroyable», тогда как основной формой вооруженных конфликтов Византии оставалась «война на уничтожение», или «mortelle», о чем уже говорилось в предыдущих разделах представленной работы. Поэтому редкие случаи таких поединков, да и вообще краткость, по меркам истории, времени правления Мануила I, не оказали большого влияния на общее развитие военной идеологии.
Следует помнить, что формирование идеологии крестоносного движения на Западе потребовало сразу множества факторов: корпоративной рыцарской этики, относительной свободы от королевского вмешательства в жизнь вверенных земельных наделов, специфического экономического уклада, наследия древнегерманской ментальности, характерные лишь для западного христианства черты богословия и, наконец, несколько веков постоянных феодальных конфликтов.
Всего этого в Византии не было, и даже наличие определенного подражания воинам-латинянам не сделало ромейских прониаров рыцарями в полном смысле этого слова. Стало быть и выпестованная в западно-европейском воинском сословии крестоносная идеология не могла привести к каким-то новым путям сакрализации войны в Византии.
Можно говорить лишь о том, что за прошедший век активных контактов ромеи смогли научиться чуть больше ценить и уважать западных воителей, уже не видя в них, подобно кесариссе Анне, просто толпу странных варваров. Действительно, к концу XII века византийские историки стали судить о латинянах в большей степени по личным, а не по общим этническим качествам. Это давало возможность сравнивать их с ромеями, зачастую не в пользу последних, что особенно заметно в описаниях Никиты Хониата.
В повествовании о совместном походе ромеев и крестоносцев в Египет[357] он показывает последних как вполне достойных союзников, хотя и осуждает Амальрика за недостаточную активность во время осады Дамиетты и заключение невыгодного мира.
В своем повествовании Никита восторженно отзывается о мужестве жителей Анконы, которые не выдали византийских послов германскому императору и выдержали долгую осаду и голод[358]. Вызывает восхищение у хрониста и Конрад Монферратский, «который отличался необыкновенным мужеством и умом и был в самом цвете телесных сил»[359], надежный союзник Византии в итальянских делах.
Хониат договаривается до того, что получивший титул кесаря Конрад выглядит даже более привлекательным в хитросплетениях византийской политики, чем пассивные и неумелые в военных делах императоры[360] — случай чрезвычайно редкий в византийской историографии.
Никита с грустью пишет о смерти Конрада: «Он пристал к Тиру, то был встречен и принят тамошними своими соплеменниками как бы какое-нибудь высшее существо, сошедшее к ним с неба на помощь. И в самом деле, устремившись на сарацин, он возвратил своим соплеменникам Иоппию, которую ныне зовут Акрою, и некоторые другие города. К сожалению, так как решено было судьбою, чтобы и там случились несчастья, то наряду с другими доблестными и мужественными военачальниками, добровольно и на собственный счет предпринявшими поход во имя Христа, спустя немного был убит каким-то хасисийцем[361] и Конрад, едва успевши показать агарянам опыты своего мужества, равно как благоразумия, и сделаться предметом удивления»[362]. В этих главах Никита Хониат явно увлекается крестоносными мотивами, что заметно выделяет его среди других, более традиционалистски настроенных коллег.
